Конторщик между тем ходил на улицу Милосердия чуть ли не каждый вечер. Сан-Жоанейра благоволила к нему за «благородные намерения» и честность характера. Но Амелия оставалась равнодушной; правда, по утрам она поджидала у окна, когда он пройдет на службу, вечером делала ему глазки – но только для того, чтобы не оттолкнуть молодого человека, сохранить в своей однообразной жизни хоть намек на любовное увлечение.
В один прекрасный день Жоан Эдуардо заговорил о женитьбе.
– Если Амелия согласна, то я, со своей стороны… – сказала Сан-Жоанейра.
Когда она передала этот разговор Амелии, та ответила уклончиво:
– Сейчас мне не хочется об этом думать. Там будет видно.
Они пришли к молчаливому решению: подождать, когда Жоан Эдуардо получит место чиновника в Гражданском управлении, великодушно обещанное ему доктором Годиньо – самим доктором Годиньо!
Так и жила Амелия, пока в доме их не появился падре Амаро. В ту бессонную ночь воспоминания всей прожитой жизни возникали перед ней какими-то обрывками, словно клочья облаков, гонимых ветром. Она уснула поздно и проснулась, когда солнце уже высоко стояло в небе. Амелия нежилась в полусне, как вдруг услышала в столовой голос Русы:
– Сеньор настоятель уходят в собор с сеньором каноником.
Амелия соскочила с кровати, подбежала в одной сорочке к окну и, приподняв угол кисейной занавески, выглянула на улицу. Утреннее солнце ослепительно сверкало. По мостовой, разговаривая с каноником и держа в руке белоснежный носовой платок, шел падре Амаро, стройный и подтянутый, в сутане из тонкого сукна.
Окруженный заботливым и нежным вниманием, Амаро с первых же дней почувствовал, что счастлив. Сан-Жоанейра по-матерински пеклась о его белье, всячески старалась его побаловать, комната сеньора настоятеля блестела как стеклышко; Амелия держалась при нем с пикантной непринужденностью хорошенькой родственницы. «Они сошлись характерами», – изрекла с умилением дона Мария де Асунсан. Дни Амаро скользили легко, приятно; к его услугам были вкусные яства, мягкие подушки и женский уход. К тому же и осень стояла такая солнечная, что в саду епископской резиденции зацвели липы. «Просто чудо!» – говорили горожане, а сеньор декан по утрам, еще в robe de chambre,[61] подходил к окну своих покоев и при виде цветущих деревьев начинал неудержимо декламировать «Эклоги».[62]
После безотрадного житья у дяди в Эстреле, заточения в семинарии и суровой зимы в Гралейре Амаро чувствовал себя как путник, который долго брел среди скал, под проливным дождем и грохочущим громом, и вдруг попал в сухой и теплый дом, где весело трещит огонь в очаге и дымится в кастрюле ароматный суп.
