Однажды утром чиновники Муниципальной палаты (помещавшейся тогда на Соборной площади) получили бездну удовольствия, наблюдая с балкона за обоими священниками, которые прогуливались по галерее на теплом майском солнышке. Сеньор председатель Муниципальной палаты, обычно проводивший служебное время у окна своего кабинета, откуда он подглядывал в бинокль за женой портного Телеса, вдруг во всеуслышанье захихикал; писарь Боржес, с пером в руках, сейчас же вышел на веранду, чтобы посмотреть, над чем смеется его милость, и, прыснув со смеху, позвал Артура Коусейро, который как раз переписывал новую песню «Гирлянда», чтобы дома разучить ее под гитару. Старший чиновник Пирес присоединился к ним со строгим и важным видом, предварительно натянув шелковую ермолку на уши, чтобы не продуло сквозняком. И все трое стали смотреть на священников; те стояли на углу возле церкви. Натарио, казалось, был в сильном волнении: он как будто уговаривал падре Силверио, подбивал его на что-то, привставая перед толстяком на цыпочки и яростно взмахивая тощими руками. Потом Натарио вдруг схватил своего собеседника за рукав, потащил его в дальний конец каменной галереи, остановился, отскочил и широко, удрученно развел руками, как бы предрекая неминуемую погибель его самого, собора, города и окружающей вселенной. Добряк Силверио широко раскрыл глаза и, по-видимому, струхнул. Затем они снова принялись ходить по галерее. Натарио разъярялся все больше; внезапно он отскочил назад, ткнул пальцем в мягкий живот Силверио, затопал ногами по полу, а потом вдруг, бессильно свесив руки, показал всем своим видом, что убит горем. Наконец добрый падре Силверио что-то проговорил, прижимая растопыренные пальцы к груди, желчное лицо падре Натарио осветилось радостью, он подпрыгнул, одобрительно похлопал коллегу по плечу – и оба священнослужителя, наклонившись друг к другу и тихонько посмеиваясь, пошли в собор.
– Тьфу, шуты гороховые! – сказал писарь Боржес, ненавидевший «долгополых».
– Это они про газету, – решил Артур Коусейро, возвращаясь к своему лирическому труду. – Натарио не успокоится, пока не узнает, кто написал заметку. Он сам говорил у Сан-Жоанейры… Силверио может помочь, ведь он исповедует жену Годиньо.
– Шайка негодяев! – с отвращением махнул рукой Боржес и снова лениво потянулся за бумагой, которую составлял; она касалась передачи одного арестанта властям Алкобасы; арестант был тут же: он сидел на скамье в заднем помещении, между двумя полицейскими, и ждал; лицо у него было голодное, на руках – кандалы.
