Однажды утром он пришел в крайнем волнении и, выждав, когда Сан-Жоанейра отлучилась на кухню поговорить с Русой, сказал Амелии:
– Знаете, менина Амелия, мне очень неприятна ваша короткость с сеньором падре Амаро.
Она подняла на него удивленные глаза.
– Короткость? А как же мне с ним держаться? Он наш друг, жил в нашем доме…
– И все же… Все же…
– Ах! Ну, ничего, успокойтесь. Если это вас тревожит, то… Я больше близко к нему не подойду.
Жоан Эдуардо успокоился и заключил, что все это так, ничего. Излишняя набожность, и только. Преклонение перед долгополыми!
Амелия поняла, что надо быть осторожней; она всегда считала конторщика «недотепой»; если уж он заметил, то что говорить о хитреньких сеньорах Гансозо, об испытанной сплетнице – сестре каноника! С этих пор, едва услышав на лестнице шаги Амаро, она спешила принять рассеянный вид, что удавалось ей довольно плохо. Увы! Стоило ему заговорить своим мягким голосом или взглянуть на нее черными глазами, от одного взгляда которых в ней содрогалась каждая жилка, и ее напускное равнодушие таяло, как тонкий лед под солнцем, и каждое ее движение, каждое слово внятно говорили о любви.
Случалось, что, всецело отдавшись своему восторгу, она совсем забывала о Жоане Эдуардо и ужасно удивлялась, когда где-нибудь в углу вдруг раздавался его унылый голос.
Она, впрочем, чувствовала, что маменькины приятельницы окружают ее «дружбу» с соборным настоятелем молчаливым и покровительственным одобрением. Для них он был, по удачному выражению каноника, «нашим любимчиком»: во всех взглядах и ужимках старых святош проглядывало любовное восхищение, и это ограждало и подстегивало страсть Амелии. Дона Мария де Асунсан не раз шептала ей на ухо:
– Посмотри на него! Все отдай – и мало! Это краса и гордость духовенства. Другого такого нет!..
А Жоана Эдуардо все они считали «пустым номером». Амелия уже и не скрывала своего пренебрежения к жениху; ночные туфли, которые она начала было для него вышивать, давно исчезли из ее рабочей корзинки; она больше не караулила у окна, когда он пройдет в контору мимо их дома.
Больше не оставалось сомнений и у Жоана Эдуардо – и он был мрачен, как черная ночь.
«Амелия влюбилась в этого падре», – говорил он себе, и к боли за утраченное счастье примешивалось опасение за честь девушки.
Однажды после мессы, заметив, что Амелия выходит из собора, он дождался ее у аптеки и решительно сказал:
– Я должен поговорить с вами, менина Амелия… Так продолжаться не может… Я не в силах… Вы влюблены в падре Амаро!
