Позже, когда падре Амаро кончил читать из Евангелия, перекрестил служебник, осенил себя крестом и повернулся лицом к молящимся с возгласом: «Dominus vobiscum!»[78] – жена аптекаря Карлоса шепнула Амелии на ухо: «Сеньор настоятель так бледен, наверно, у него что-нибудь болит». Амелия не ответила и лишь ниже склонила над молитвенником запылавшее лицо. В продолжение всей мессы, стоя на коленях в полном самозабвении, она любовалась им, его худыми руками, поднимавшими святые дары, его красивой головой, склонявшейся в ритуальном поклоне. Сладкий трепет пробегал по ее телу каждый раз, как его голос произносил какое-нибудь латинское слово громче других; а когда Амаро, прижимая левую руку к груди и простирая правую к пастве, произнес: «Benedicat vos»,[79] она вложила в свой взгляд всю душу, словно он и был тем Богом, под чье благословение склонялись головы молящихся, сколько их было в длинном нефе собора, вплоть до самых последних рядов, где крестьяне с суковатыми палками в руках оторопело глазели на раззолоченную дарохранительницу и ковчежец.
Когда месса подходила к концу, начался дождь; Амелия и ее мать, в толпе других дам, остановились в дверях собора, выжидая, когда небо просветлеет.
– Ола! Так вот вы где! – раздался вдруг за их спиной голос Амаро; он подошел к ним, очень бледный.
– Ждем, когда пройдет дождь, сеньор падре Амаро, – ответила Сан-Жоанейра, поворачиваясь к нему, и тут же начала укорять своего бывшего постояльца: – А почему вы ни разу к нам даже не заглянули, сеньор настоятель? Как это понять? Что мы вам сделали плохого? Право, об этом даже судачат…
– Дела, дела… – невнятно бормотал падре Амаро.
– Ну, на полчасика-то можно, вечером. Кроме шуток, я даже обиделась… Все, все обращают внимание. Нет, сеньор настоятель, право, нехорошо!
Амаро ответил, краснея:
– Ну, ну… Действительно! Я приду сегодня же вечером, и мир будет восстановлен…
Амелия, красная, как пион, старалась скрыть свое волнение и оглядывала затянутое тучами небо, как бы опасаясь, что дождь хлынет еще сильнее.
Амаро предложил им свой зонт. Пока Сан-Жоанейра открывала его и подбирала повыше подол своего гроденаплевого платья, Амелия сказала священнику:
– Так до вечера, да? – и прибавила вполголоса, пугливо оглянувшись по сторонам: – Ах, приходите! Я так огорчалась! Я просто чуть с ума не сошла! Приходите, прошу вас!
Возвращаясь домой, Амаро с трудом удерживался от искушения бежать по улицам вприпрыжку. Он вошел в комнату, сел на кровать и застыл на месте, весь переполненный счастьем, – так наевшийся досыта воробей греется под жаркими лучами солнца. Он вспоминал лицо Амелии, линию ее плеч, прелестный изгиб шеи, ее слова: «Я чуть с ума не сошла!» Уверенность в том, что эта девушка его любит, ворвалась в его душу, как ураган, и заполнила ее счастьем всю, до самого потайного уголка. Жестикулируя, он бегал по комнате саженными шагами, жаждая увидеть Амелию здесь, и сейчас же. Он гордился собой как никогда. Он подходил к зеркалу и останавливался в горделивой позе, выпятив грудь, точно весь мир существовал лишь для того, чтобы служить ему пьедесталом. К обеду он почти не притронулся. Он ждал, когда же наступит вечер! Но дневной свет никак не хотел меркнуть. Амаро поминутно вынимал из кармана свои старинные серебряные часы, подходил к окну – посмотреть, не стемнело ли, с раздражительным нетерпением вглядывался в светлую полоску неба на горизонте. Потом он принялся собственноручно начищать ваксой башмаки, напомадил волосы; а прежде чем выйти из дому, тщательно помолился по требнику: вновь обретя утраченную любовь, он испытывал суеверное опасение, что господь Бог или его святые, обидевшись, пожелают испортить его счастье; он не хотел, чтобы небрежность в молитве дала им повод для неудовольствия.
