В языке святости любовь к человеку рассудительная, трезвомыслящая, разделяющая в нем добро и зло, требующая укрепляться в первом и преодолевать второе. В языке сентиментального гуманизма псевдолюбовь основывается на жалости, она принимает человека целиком, снисходительная к его злу, нетребовательная к его добру, в конце концов смешивающая то и другое в представлениях о «свободе личности» и «правах человека». Святость не ставит во главу угла, на вершину шкалы ценностей земную жизнь и ее удобства. Сентиментальность превыше всего ценит земное-телесное, поклоняется идолу комфорта, безбедного, легкого жития и потому страшно боится смерти – и ничто так не зачаровывает ее, как зрелище смерти. «Развитие страстей ветхого (падшего. – Прим авт.) человека считают ныне за что-то правильное, за развитие природы и способствуют этому развитию. Вот до чего договорились наши учителя. А христианская вера учит распинать страсти и похоти плотские, иначе человек во веки погибнет» (Иоанн Кронштадтский). Уклонившись от истины, либеральный интеллигент утратил способность понимать язык святости. Легче слепому и глухому договориться с инопланетянином, чем гуманисту уразуметь смысл святости. И сам о. Иоанн стал для этих гуманистов камнем преткновения, об который спотыкались, расшибались и за то выливали на него потоки грязи.
В одной лишь, к примеру, литературе язык святости, хотя нередко в замутненном виде, отлился в глубинный психологизм золотого девятнадцатого века, с его поисками человеческих пределов, погружением в глубокие потемки души. Сентиментальность вымучила из себя лишь Чернышевского и Салтыкова-Щедрина как свои вершины, да позднего еретичествующего Толстого с его извращенным опрощением. Об Л. Толстом и прочих самозванных пророках от интеллигенции Иоанн Кронштадтский писал: «Над святыней и святыми он смеется, сам себя он обожает, себе поклоняется как кумиру». Сделав человека разумным животным, они и Христа низвели туда же.
