Вообще зима - сплошное наказание. Дрова обметать метлами и вениками приходится. А еще приходовать привоз. А еще выдавать по мерке.
Вот сейчас приволокутся дровни. Вот и вторые тут. Всем, видите ли, давай посуше. Посуше, конечно, есть, но мало. И не для дровней. Дровни сцепятся - двор же конусом - никак не расцепить, и приходится, чего нагрузили, сгружать и, разъехавшись, нагружать снова. А за воротами грузовик - ему для самого себя надо. Он газгольдерный и на дровах работает. Бензин в таких не жгут. Пока ждет, когда дровни перематерятся, сколько чурок сожгет, чтобы вода в моторе не замерзла...
Тот, кто зимой про все это размышлял, стоит сейчас в окошке первого этажа казанкинского барака. Под окошком у него тоже палисадник, а в нем редкие голые прутья, на которых кое-где появились уже бледные листики, а кое-где здорово заметны яйца вредителей. Ведь же май-месяц. Весна.
Чего только не наблюдает казанкинский житель, стоя в раскрытом по причине теплой поры окошке. Сразу за палисадником виднеется сырая весенняя земля, с которой испаряются из прошлогодних яиц мошки. Дальше - булыжная дорога. Влево она идет к деревянному мосту через Копытовку, вправо - к дальнему углу казанкинских бараков. За булыжником - серого цвета женская школа. Хотя почему женская? В ней же самые девчонки учатся, а из них женщин еще вырабатывать и вырабатывать! Он-то знает. На койке за его спиной сейчас одна такая лежит. Она вот - куда тебе! Она - женщина!
Позади школы, сколько-то отступя, свалка. За свалкой (но это далеко и плохо видно) стоят вояки с зенитками. Красноармейцы ходят. Жрать, наверно, хотят, с т о й к т о и д е т окликают.
Казанкинский житель о военной службе знает по себе. Ведь только три года как окончилась война, а он, кроме того, что в военное время работать на дровяной склад поставлен, был еще и на финской.
Там он и в бою поучаствовал. Но очень, правда, перепугался. Не за свою жизнь, не потому что убьют, - это он уже потом забоялся, - а трепетал ночи, землянки, мокрых сапог с портянками, сплошного дождя, из-за которого даже винтовочный ствол затыкается тряпочкой. Испугался, что в этой темноте и сырости он совсем один, а все остальные - хоть в отделении, хоть во взводе тоже испуганные. И сразу затосковал. Нет же, не из-за смерти - она была невзрачная и повсюду валялась, - он ужасался одиночеству под дождем и снегом, где даже мертвым, которые повалились кто куда, тошно и одиноко. А еще опасался он какого-нибудь громадного финна со здоровенной финкой. Финны, они ведь с финскими ножами, и беспощадные.
