А затем ее лицо заслонило лицо Тарленота.
— Давай-ка посмотрим, — сказал Тарленот, — смогу ли я воткнуть меч на палец в твою старую рану на спине. Как ты ее получил? Вот так? — И он сделал выпад.
Чап с трудом отразил удар и сделал ответный выпад; его уставшая рука сделала широкий взмах.
— Нет, не так, — сказал он. — Но с определенным искусством.
Демоны и кровь, но он устал!
И Тарленот знал об этом. Теперь он стремился окончательно убедиться, что дрожь почти обессилевшей руки Чапа не притворство. Теперь, когда Тарленот оценил силы Чапа и немного уяснил себе его стиль ведения боя, он стал наступать более решительно, и наконец сам задышал прерывисто.
Чап, кружа, постоянно отступал. Его охватило отчаяние. Он мог бы вжаться в угол… он увидел перед собой садовника на его тележке, с безжизненными глазами…
Нет, он был господин Чап, и он должен был победить или умереть. И почти в то же мгновение меч Тарленота метнулся к нему чуть быстрее, чем прежде. Чап заметил опасность, но его усталая онемевшая рука не смогла вовремя отразить удар, и он почувствовал обжигающее прикосновение стали к своему боку.
Рана разверзла перед Чапом весь мрак последних шести месяцев; все это, казалось, ожило перед ним в лице его врага. Рана пробудила ненависть; ненависть была горючим, единственной его надеждой, последней его силой. Он позволил своей ярости бросить его вперед и принялся быстро и сильно наносить удар за ударом, — а затем он пошатнулся и остановился, притворившись, что полностью выбился из сил, до того, как они окончательно иссякли. Преждевременно торжествуя, Тарленот бросился вперед — на это и рассчитывал Чап. Чап парировал этот выпад и вложил последние силы в один заключительный удар, направленный сверху под углом в плечо и шею врага.
Клинок царапнул ожерелье из темного металла, рассек одежду, плоть и кость. Чап увидел, как глаза Тарленота выкатились из орбит и из раны брызнул красный фонтан. Дойдя до груди, меч Чапа застрял в ребрах; Тарленот опустился на колени, а потом замертво повалился на спину, широко раскинув руки.
Чап нашел в себе силы поставить ногу на окровавленную, когда-то нежно-розовую тунику, чтобы высвободить клинок. После этого он пошатнулся и прислонился спиной к стене. Он стоял там, согнувшись и тяжело дыша, а мир перед ним становился серым и туманным, а сердце замирало, словно это его кровь заливала дорожку. Но он потерял не слишком много крови. Его пальцы, ощупавшие рану на боку, сказали ему, что меч лишь рассек кожу.
