В комнату вошел чопорный старичок, белый как лунь, в широком фраке старинного покроя, в белом галстухе с пребольшим жабо. Он на немецком языке извинился, что беспокоит меня так рано; но дело, о котором имел он переговорить со мной, было, по его мнению, так важно, что он мог позволить себе такого рода невежливость.
Я пододвинул гостю кресло и просил его сесть. Старик дождался выхода горничной, пристально посмотрел на меня и качал речь свою как с кафедры.
– Вы русский? – сказал он.
– Точно так.
– Вы благородный человек, а сделали ужасное дело, – проговорил старик.
Я посмотрел на него с удивлением.
– Да, ужасное, – повторил он, – и это дело, которое для вас, конечно, шутка, повергло в отчаяние честное и доброе семейство.
Любопытство мое дошло до высшей степени. Я хотел, по крайней мере узнать, в чем состоял поступок мой и кого привел в отчаяние, но старик не дал мне опомниться и продолжал:
– В отчаяние, говорю я, потому что глаза мои не смыкались с тех пор, а бедная жена не переставала плакать?
Гость-оратор возвел и взор и руки свои к потолку.
– И вы уверены, что причиной всех этих несчастий – я? – спросил я.
– Уверен ли? – повторил старик, – зачем же было бы мне приходить сюда?... К тому же он никогда не лгал, мое бедное дитя.
– Ваше дитя?
– Да, мой сын, единственный сын, моя надежда, мое утешение, или, точнее, наше утешение, потому что у него есть и мать, нежная мать.
– Позвольте, однако же, спросить, с кем я имею честь говорить в эту минуту? – перебил я, вставая.
Я был уверен, что гость мой ошибся дверью, и драма начинала мне надоедать.
– Я Христиан Зельфер, – отвечал старик.
– Как? отец Александра-Фридриха Зельфера?
– К несчастию, да!
– Я видел сына вашего вчера.
– Его привезли ко мне от вас в отчаянном положении: он был пьян.
– От нескольких стаканов шампанского! – воскликнул я с удивлением.
– От нескольких стаканов?! – повторил с ужасом старик, – и в дитя мое влили несколько стаканов?
– Не влили, а он выпил их с одним из моих соотечественников.
– С извергом, с злодеем, с искусителем, с развратителем юношей, существ неопытных! и вы говорите об этом, милостивый государь, с таким убийственным хладнокровием? и вы смотрите на все это равнодушно?
Старик заплакал.
Как ни забавно-странны казались мне в эту минуту саксонские патриархальные нравы, тем не менее старик заслуживал полного участия, потому что слова и слезы его были искренни; а чувствуя то, что говорил, он не мог не страдать ужасно: он привык видеть в единственном, сорокапятилетнем сыне послушного и невинного юношу, и потому первая шалость, первый проступок этого сына должны были несомненно поразить как ум, так и сердце родителя. Я употребил все средства, чтобы успокоить старого Зельфера: уверял его, что случай этот не может иметь для детища его никаких дурных последствий, что приятель мой не только не имел намерения сделать дурное дело, а, видя в первый раз молодого человека, хотел, по русскому обычаю, угостить его.
