Дописав эти строки, она сумела вырвать руку и опрометью кинулась вон.
Только огонь, только живой огонь сможет спасти её. Много огня, надо много-много огня! Пробегая по коридорам, она увидела, наконец, свет, отражавшийся в лаке паркета. В зале камин. Горит. Это спасение, это настоящее тепло, способное согреть её от холода вечности. Это не работа, это судьба — запечатлевать слова.
Все, кому суждено попасть в историю, в процессе работы узнают холод вечности, в которую уносятся их произведения и откуда возвращаются персонально для них, своих создателей, дабы мучить незаконченностью, неудовлетворённостью и просто — стыдом за… они знают за что, и ещё чем-то, ещё чем-то…
Гоголиада вскарабкалась на камин, прижалась спиной к раструбу дымохода и закричала подняв голову:
— Да есть там кто, наверху?!! Появитесь же! Вот я!
Резкая тишина. Гром молчания. Пауза. И — словно вспышка, ослепившая её на мгновение.
Она почувствовала человеческое, теплое присутствие человеческого существа.
Откуда ночью кто-то в доме?! Да какая разница, только не быть одной, один на один с этим вымыслом жизни, с жизнью вымысла!
Всегда, она знала, всегда с появлением людей сразу всё исчезало. Все тени растворялись без следа, рассыпались в тень. В юности, в лицее, когда соседка уезжала на каникулах домой, она просила оставшихся однокурсниц попеременке ночевать у неё. Живое дыхание отпугивало их. Она просто слышала сопение на соседней кровати, и было тепло и уютно. Становилось просто и легко, как бы никак.
Тогда дни были днями, а ночи оставались только ночами, ничего больше. Иногда приходили мысли, она их записывала. Во сне мысли обретали сюжеты, но когда становилось страшно — ей стоило проснуться, и звук человеческого дыхания действовал на них, как крик петуха.
Гоголиада огляделась.
В огромной зале словно посветлело. Свет лился ровным и спокойным потоком. Ветер во дворе утих, и она услышала, как где-то, совсем рядом, метёт метла.
Зажмурилась и опять открыла глаза, привыкая к полумраку.
В углу комнаты на корточках сидел некто. В белом. Смешной треух на седой голове раскидал в стороны свои «уши» с болтающимися верёвочками, словно раскинутые руки снеговика, говорящего — «ну, вот так оно всё, вот так…» Лицо сидящего было озабоченно-сосредоточенным. Он усердно загребал сметённый в кучку мусор, оставшийся после бала, голыми руками утрамбовывал его и… распихивал в карманы на брюках. Причём от взгляда писательницы не ускользнул тот факт, что карманы у этого белого человечка — дырявые и только что запихнутый мусор тут же вываливается снизу. Казалось, самого его факт этот не интересует, он самоотверженно продолжал. И, похоже, ему нравился столь увлекательный процесс.
