И что самое приятное: в помещении было прохладно.
– Что вы будете пить? – спросил магнат и открыл холодильник, набитый бутылками, в которых соблазнительно мерцали жидкости всех цветов. – Канадский виски для вас, как всегда, профессор?
– Да, спасибо, – вздохнул Уилфорд-Смит, опускаясь в кресло. Вид у него был утомлённый.
– А вы, мистер Эйзенхардт?
Писатель помедлил. Он редко пил алкоголь, и не столько из-за здоровья или из принципиальных соображений, сколько по той простой причине, что после этого чувствовал себя хуже, чем до того. Алкоголь ухудшал его самочувствие. В лучшем случае его одолевала сонливость.
– А нет ли у вас чего-нибудь безалкогольного? – спросил он.
Каун посмотрел на него взглядом, в котором Эйзенхардт прочитал некоторое неодобрение: как будто он нарушил неписаные правила. Испортил игру. Однако Каун спросил, не изменившись в лице:
– Что именно? Кока-колу? Имбирный эль? Перье?
– Кола была бы то, что нужно.
Каун подал им стаканы, себе намешал какой-то сложный напиток и сел за свой стол. Эйзенхардт невольно ожидал, что председатель правления слегка потянется, расслабит галстук и откинется на спинку кресла, но Каун лишь пригубил свой напиток, подался вперёд и уставился на писателя:
– Что вы думаете обо всём этом? – спросил он.
– Гм, – растерялся Эйзенхардт и стал подыскивать слова. Даже в повседневной жизни это давалось ему не так легко; по-английски же было вдвое сложнее. – Что я могу сказать? У меня такое чувство, что я по ошибке попал в фильм про Индиану Джонса.
По лицу медиамагната пробежало некое подобие улыбки, однако он ничего не сказал.
– Вполне ли вы уверены, что это не подстроенная фальсификация? – спросил Эйзенхардт. – Вспомните о дневниках Гитлера.
– Это было первое, о чём я подумал. Но есть ещё дневники Йозефа Геббельса, и они подлинные, – Каун бросил взгляд на свои наручные часы – плоские, золотые и, судя по виду, чудовищно дорогие. – Между тем пробы материалов уже должны были поступить в лабораторию в Чикаго, там радиоуглеродным методом определят их возраст. Если обнаружится, что бумаге две тысячи лет, то не останется никакого другого объяснения, кроме путешествия во времени. Ведь вы со мной согласны, не так ли?
– Да.
– Существует и камера. В этом я уверен. И я также уверен, что она хорошо сохранилась.
Эйзенхардт наконец собрал слова для возражения, которое уже некоторое время вертелось у него в голове.
– А вы не подумали о том, может ли вообще видеоплёнка, пролежавшая в земле две тысячи лет, сохранить хоть какое-то изображение? Видеосъёмка – это магнитная запись. С течением времени намагничивание рассеивается. Через две тысячи лет, может статься, останется один только фоновый шум.
