— Ты уезжаешь одна?
— Одна.
— Я не спрашиваю тебя, почему, ты этого наверное не знаешь.
И я сказал ей, что мне иногда начинало казаться, что все ее отъезды, это так, точно ее ведет какой то темный, но непогрешимый инстинкт: так уходят лемминги, так кочуют животные; над всем этим — повелительное томление, нечто вроде страшного и полуфизиологического и полудушевного атавизма.
— Нет, вобщем я теоретически знаю- сказала она. — Понимаешь, есть два образа человека во мне: один настоящий, другой я себе представляю, и вот когда второй во мне начинает увядать, ну, знаешь, как выцветает фотография — тогда все кончено.
— Это всегда так?
— Нет — сказала она с усилием. — Ты не изменился. И мы с тобой еще увидимся.
Неделя после отъезда была самой бессмысленной и пустой за всю мою жизнь. За это время я ни разу не был дома. Я ночевал в гостиницах, — и все не мог решиться поехать к себе, чтобы переодеться. И только на седьмой день этих блужданий, очутившись ночью на улице и ощущая тупое безразличие ко всему, я пошел домой, отворил дверь, нашел ее открытку, которая начиналась словами — мой дорогой — и не читая ее, бросил в корзину; потом лег не раздеваясь на диван и проснулся на следующий день, с совершенно отчеливым сознанием того, что я не понимаю, зачем я существую на свете.
Я ничего не знал ни о том, где она, ни о том, что она делает в течение трех длительных лет. И хотя я никогда не мог примириться понастоящему с ее отъездом и привыкнуть совершенно к ее отсутствию — это было мне легче, когда она жила у меня — я постепенно вернулся к тем своим представлениям о ней, которые были у меня раньше и в которых она попрежнему являлась далекой и блистательной красавицей, почти идеально абстрактной, какой ее создало мое воображение. В этом была некоторая декоративная и искусственная утешительность; и любое сведение о том, что она действительно делает и где она действительно живет, могло только помешать привычной работе моей фантазии. Борисов, которого я изредка, два или три раза в год встречал, был с ней повидимому, в переписке и знал о ней многое; но всякий раз, когда он заговаривал со мной об этом, я тотчас же переводил речь на другое — и он под конец понял, в чем дело. Через три года я увидел ее однажды на юге, в Ницце, но она не заметила меня; и эти несколько коротких минут ее физического появления, отравили мне два месяца моего прибывания на Cote d'Azur.[5]
Я никогда не переставал думать о ней и во всех моих представлениях у меня была над ней бессознательная и непреодолимая власть и тот факт, что она действительно существовала и прошла такого то числа в таком то месте был досадно ненужен и вносил во все какую то явную непривлекательность, какую то грубейшую ошибку. Я заплатил за эти свои представления об Ольге слишком дорого, несколько лет моей жизни ушли на бесплодную, в сущности, душевную и умственную работу, которая не могла не отразиться на всем, что я делал — и поэтому я с одинаковым раздражением отнесся и к ее открытке, которую так никогда и не прочел, и к ее появлению в Ницце. Я не мог отделаться даже оттого, что я с неохотой встречал теперь Борисова, хотя он был прекрасным собеседником и душевная его приятность оставалась прежней.
