Темные волосы, темные глаза: я почти тотчас же обратил внимание. Ветер сдул пряди с лица и открыл довольно широкий лоб, глаза, под которыми были синие круги и которые казались запавшими – Грейс была все так же стройна, и ветер только подчеркивал это. Она была в своей старой шубке, которую мы однажды летом в субботу купили на распродаже подержанной одежды в Кемден-Лок. Подкладка тогда была немного порвана. У шубки изначально не было пуговиц, и Грейс приходилось придерживать полы, для чего пришлось сунуть руки в карманы.
Однако, пока я глазел на нее, она стояла на ветру, прямо. И была такой, какой всегда: высокой, растрепанной и небрежной, с угловатыми чертами, отвыкшей от сельской местности и открытого неба и привыкшей к жизни в Лондоне, к большим домам, к улицам и подземным переходам города. Там она была у себя, но здесь ей все казалось чужим и неподходящим. Цыганская кровь, как она однажды сказала мне, но она едва ли когда-нибудь покидала Лондон и уж точно никогда не бродила по проселочным дорогам.
Я направился к ней, удивленный ее знакомым обликом не меньше, чем ее присутствием здесь. Я не думал, только замечал. На одно тоскливое мгновение мы остановились у машины и оба не знали, что сказать. Но потом неожиданно – и порывисто – обнялись. Мы крепко сжимали друг друга, но не целовались; ее щека была холодной, а мех шубки – мокрым. На меня нахлынули облегчение и счастье, радостное удивление оттого, что она здорова и невредима и что мы снова вместе. Я обнимал и обнимал ее, не желая упускать реальность ее тонкого тела, и скоро мы оба заплакали. Грейс прежде никогда не заставляла меня плакать, я ее тоже. В Лондоне мы оба считались образованными, неглупыми людьми, что соответствовало действительности, однако в конце, в месяц перед нашей разлукой, отношения между нами стали натянутыми, и мы подавляли свои чувства. Мы держались друг с другом холодно, и для нас стало обычным манерничанье, порождающее само себя. Мы слишком давно знали друг друга, чтобы вот так просто разорвать отношения.
Внезапно я понял, что Сери, через которую я пытался понять Грейс, никогда не существовала. Грейс, которая вцепилась в меня, как я в нее, ускользала от определения. Грейс была Грейс: непостоянной, сладостно-ароматной, забавной, непредсказуемой. Я мог бы определить Грейс только через наши отношения, а уж через нее – себя. Я еще крепче прижал ее к себе, приник губами к ее шее. Когда Грейс подняла руки, чтобы обнять меня, шубка распахнулась, и я почувствовал через юбку и блузку стройное тело. Она была в той самой одежде, которую я видел на ней в конце прошлого года.
