Она протянула руку и увидела, что пальцы у нее дрожат. Может, там просто цепочка, мелькнула у нее надежда, или брошка, или что-нибудь еще такое же безобидное.
Доминик не сводил с нее глаз, и она понимала, что он ошибочно принимает ее нервозность за радостное волнение.
– Мне тридцать четыре, – хрипло произнес он, – и никогда я даже близко не подходил к подобному. Вот только сейчас.
Она все еще не открыла подарок. Сидела по-турецки, уставившись на коробочку в своей руке. Теплый бриз коснулся ее волос и легонько отбросил прядь на щеку. Прости меня, думала она, прости хоть когда-нибудь. Она убрала волосы с лица.
Раньше – сейчас казалось, что это было тысячу лет назад, в другой жизни, – она всегда носила волосы гладко зачесанными назад и закрученными на затылке в тугой пучок. Когда она сбежала в Лондон, сбежала со всех ног, подальше от крошечного городка в одном из центральных графств Англии, где жила и работала в школе после смерти матери, подальше от своего крошечного домика, где у нее было все – и ничего, подальше от катастрофы, в пух и прах разбившей ее безмятежное существование, то первое, что она сделала, – это распустила волосы. Она искала чего-то особенного, искала приключения, а приключения избегают женщин, которые носят волосы, затянутые на затылке в пучок.
– Я знал много женщин, Кэтрин, – мрачно продолжал он, – и все они были как корабли, что проходят мимо в ночи.
– Этого не может быть. – Слова давались ей со страшным трудом. Будто горло битым стеклом засыпано.
– Женщины всегда видели во мне завидную добычу. Богатые дамы, женщины, охотящиеся за мужем с внушительным банковским счетом, – все они считали, что, соглашаясь на любые мои требования, смогут в конце концов заставить меня надеть им на палец золотое колечко. Я с удовольствием проводил время в их обществе, но не испытывал искушения осесть у семейного очага. – Он замолк. – Открой коробку.
Она открыла. Там, на ложе из черного бархата, покоилось кольцо. Золотой обруч, украшенный двумя бриллиантами. Она уставилась на него, чувствуя, как поднимается тошнота, ненавидя себя за то, что ей предстоит сделать, ненавидя судьбу за этот проблеск счастья, которого ей никогда не испытать.
– Ты отличаешься от них всех, Кэтрин Льюис. Ты настоящая.
Нет! – рвалось у нее из груди. Нет, не настоящая.
– Я не могу этого принять, Доминик.
Я люблю тебя, думала она, и любовь сделала меня сильной и слабой одновременно. Поймешь ли ты это когда-нибудь? Нет, конечно, не поймешь. Я и сама с трудом понимаю. Это новый мир для меня, мир, с которым я незнакома.
