Когда я умирала | страница 37
А моя мама — рыба. Вернон видел. Он был тут.
— У Джула мать — лошадь, — сказал Дарл.
— Тогда моя может быть рыбой, правда, Дарл? — сказал я.
Джул — мой брат.
— Тогда и моя должна быть лошадью, — сказал я.
— Почему? — спросил Дарл. — Если твой папа — папа, почему твоя мама должна быть лошадью — потому что у Джула мама — лошадь?
— А почему должна? — спросил я. — Почему, Дарл?
Дарл — мой брат.
— Дарл, а твоя мама кто? — спросил я.
— У меня ее нет, — сказал Дарл. — Потому что, если у меня была, то она была. А если была, значит, ее нет. Нет?
— Нет, — сказал я.
— Значит, меня нет, — сказал Дарл. — А это я?
— Ты.
Я это я. Дарл — мой брат.
— Ведь ты это ты, Дарл.
— Я знаю, — сказал Дарл. — Поэтому меня и нет, что я для тебя — ты. И для них — ты.
Кеш несет свой ящик с инструментами. Папа смотрит на него.
— На обратной дороге зайду к Таллу, — говорит Кеш. — Там надо крышу на амбаре.
— Это неуважение, — папа говорит. — Это издевательство над ней и надо мной.
— Хочешь, чтобы я доехал досюда, а потом пешком тащил их к Таллу? — спрашивает Дарл.
Папа смотрит на Дарла, жует ртом. Теперь папа бреется каждый день, потому что моя мама — рыба.
— Это неправильно, — говорит папа.
У Дюи Дэлл в руке сверток. И корзинка с нашим обедом.
— Это что? — спрашивает папа.
— Пироги взяла у Коры, — говорит Дюи Дэлл и влезает на повозку. — Просила в город отвезти.
— Это неправильно, — говорит папа. — Это неуважение к покойной.
Он будет там. Она говорит, он будет там на Рождество, блестеть на рельсах. Говорит, его не продадут городским ребятам.
ДАРЛ
Он идет к хлеву, входит на участок, спина деревянная.
Дюи Дэлл несет корзинку через руку, в другой руке что-то квадратное, завернутое в газету. Лицо у нее спокойное и угрюмое, в глазах настороженная мысль; в них я вижу спину Пибоди, как две круглые горошины в двух наперстках: может быть, в спине Пибоди — два таких червячка, которые упорно и тайком проедаются сквозь тебя и вылезают с другой стороны, и ты вдруг пробуждаешься от сна или бодрствования с ошарашенным, озадаченным лицом. Она ставит корзину в повозку и влезает сама; нога длинно заголилась под натянувшимся платьем: этот рычаг, который переворачивает мир; эта половинка циркуля, которым меряется длина и ширина жизни. Она садится на сиденье рядом с Вардаманом и кладет на колени сверток.
Вот он входит в хлев. Он не оглянулся.
— Это неправильно, — говорит папа. — Такую малость мог бы ради нее сделать.
— Поехали, — говорит Кеш. — Хочет, пускай остается. Ничего с ним здесь не сделается. А может, к Таллу пойдет, там поживет.