Все еще ошалелые глаза барона светились выражением доброты и в то же время стыдливости, когда он прибавил:
– И, прошу вас, доктор, чтобы ни одна душа не знала!..
«Славный ты немца», – подумал доктор и сказал:
– Будьте спокойны, барон. Но я думаю, что Курганин не возьмет… Что-то у него в лице есть… И – вы правы – нервы у него, должно быть, не в порядке.
В эту минуту вбежал рассыльный.
– Старший офицер велел доложить: прикажете сниматься с «дрейфы»?
– Разумеется… Сниматься…
И, когда рассыльный вышел, барон, любивший сообщать доктору все свои случайные недоумения, сказал:
– Вот и этих англичан… придется везти до Батавии…
– А им, барон, и Курганину нужно на мыс Доброй Надежды…
– То-то и затруднение. Я решил не заходить на Мыс… Так и доложил в Петербурге управляющему министерством… Мы можем делать шикарный переход… И адмирал мне сказал: «Ну что ж… хорошо!..» И мне хочется оправдать его слова…
– Да разве, барон, министру так и нужно, если он сказал: «Ну что ж… хорошо…» Право, ему все равно…
– Но мне не все равно! – не без горделивости промолвил капитан. – Правда, появилось новое обстоятельство… Эта шлюпка с русским и англичанами… В том и затруднение… Я уже решил не заходить на Мыс…
– Так завезите англичан и русского в Каптаун [6]… И наша команда освежится… и офицеры… Да и вам, барон, надо развлечься…
– Но как же… Вдруг на Мыс…
– И, право, отлично, барон… Матросы уж затосковали… Да и кают-компания нервничает… Еще бы… Ну, я пойду, барон… Пассажира буду угощать…
– Так вы, доктор, можете по долгу службы подать мне рапорт о том, что для здоровья команды необходимо зайти на Мыс?..
– Обязательно и с восторгом, барон! – сказал доктор и, повеселевши, вышел в кают-компанию.
По случаю аврала офицеры были наверху.
Только старший механик оставался около Курганина и хлопотал, чтобы ему скорее подали закусить и чаю.
Неожиданный пассажир хоть и очень интриговал Ивана Васильевича, но уже не производил на него прежнего неприятного впечатления.
Его сухощавое и серьезное лицо, изрезанное морщинами, умное и спокойное, было не из веселых и довольных, и в его глубоко сидящих глазах было что-то тоскливое и вместе с тем непокорное. Но оно не казалось таким сурово-равнодушным и пренебрежительно-сдержанным, каким казалось всем в первый момент появления соотечественника на «Руслане».
Но все-таки что-то странное, непохожее на других, что чувствовалось в этом скромно одетом молчаливом господине, несколько стесняло добряка Ивана Васильевича, и он деликатно не навязывался к нему с расспросами.
