— Мне не нужно ни вина, ни чтобы ты оставляла меня ни сейчас, ни когда-либо еще! Он предложил ей руку и почувствовал, как ее тонкие пальцы задрожали в его руке. Они вышли из столовой, и Джеральд Уинслоу повел ее по коридору, затем через холл и вверх по лестнице. На площадке она поняла, куда они направляются, и ей захотелось умолять его не портить очарование их первого совместного вечера вместе. Прунелла догадалась, что он хочет показать ей картинную галерею, объяснить, почему он продал картины Ван-Дейка, и попросить у нее за это прощения. «Я должна ему сказать, что... понимаю его поступок... и что... это неважно», — убеждала она себя. Хотя девушка и не замечала этого, ее пальцы сжали его руку, а все тело напряглось, как натянутая струна.
Дверь в картинную галерею была закрыта, и, когда граф протянул руку, чтобы открыть дверь, Прунелле захотелось закрыть глаза и не видеть опустевших стен этой залы. Почему он намерен так ее огорчить в их первый же вечер в Уинслоу-холле? Зачем он хочет все испортить, отнять у нее это ощущение счастья, которое она почувствовала за обедом, которое как бы наполняло воздух вокруг них и становилось все сильнее, пока она не поняла, что это ее любовь к нему. Любовь, которая росла помимо ее воли с каждой минутой, проведенной Прунеллой рядом с графом.
— Вот что я хочу тебе показать, моя дорогая, — сказал граф.
Неохотно, мечтая оказаться сейчас в другом месте, Прунелла заставила себя обвести глазами помещение. На секунду ей почудилось, что она не в картинной галерее, а где-то в другой части дома, которую она никогда раньше не видела. У нее вырвался восхищенный вздох, и Прунелла почувствовала, что граф наблюдает за ней с легкой улыбкой на губах. Три огромные бронзовые люстры сияли зажженными свечами и озаряли стены, которые Прунелла видела оголенными и покрытыми многолетней пылью и которые теперь были искусно выкрашены и создавали идеальный красновато-коричневый фон для картин Ван Дейка в золотых рамах. Это был тот самый изысканный тон, в который, как Прунелла знала по рисункам Иниго Джонса, стены были покрашены первоначально. Бордюры, карнизы и фронтоны выделялись белым на золотом, а портьеры на окнах были из бело-золотой парчи. В таком обрамлении каждая картина смотрелась как драгоценность в оправе, и Прунелла могла только смотреть, затаив дыхание, и не верить в реальность происходящего.
— Это один из моих подарков тебе, любимая, — нежно сказал граф.
