— Конечно, — согласился я, — нет движения без противоречий.
Я родился в тот самый день, когда умер мой дед. А может, и в ту самую минуту. В этом факте не было бы ничего примечательного, если бы он не повторялся из поколения в поколение. Деда по отцовской линии я видел, естественно, лишь на фотографиях в семейном альбоме — этакий бравый боец Красной Армии, кадровый военный, прошедший гражданскую и отечественную без единой царапины, дослужившийся до полковника и умерший от сердечного приступа в возрасте шестидесяти трех лет как раз в тот день (или даже миг?), когда в роддоме на Сретенке я издал первый крик.
Историю эту рассказал как-то дед по материнской линии. Мне было лет десять, и я не придал рассказу значения. Много позднее я понял, что в семье относятся очень серьезно к этой, скажем так, странности. Насколько я узнал, расспрашивая родственников, наша семейная «традиция» не имела исключений. Цепочка рождений и смертей прослеживалась до одного из современников Радищева, еврея по крови, жившего в местечке около недавно основанного города Одессы. Во мне перемешалось немало кровей, не только русских и еврейских, но также польских, немецких, грузинских и даже, если верить преданиям, испанских. Конечно, кроме фактов, подтвержденных документально, были и легенды, как-то эти факты объясняющие. Главная гипотеза: переселение душ. В миг смерти душа деда переселяется во внука и продолжает жить в иной ипостаси.
Мне казалось сейчас, что одна из множества моих бывших душ и сущностей знала этого Иешуа — я еще не мог вспомнить деталей, но когда он сказал об окончании Субботы, у меня возникло четкое ощущение, что это уже было, и тогда, в первый раз, я сказал ему, что Суббота священна, кончиться она не может и… что еще?
— Тебя, видно, немало били в последние дни, — сказал я.
— Да, господин мой. Я привык.
— Ты привык. А я нет. И кое-чего не понимаю. Объясни.
— Что, господин?
— В предках своих — деде, прапрадеде — это был я, и линия моей жизни не прерывалась ни на миг?
— Конечно. Как могла она прерваться?
— Когда она началась?
— Ты и сам знаешь ответ.
Я знал ответ: она не начиналась никогда, потому что всегда была.
— Иешуа, — сказал я, — не говорю, что не знаю ответа. Я не понимаю его.
— Мне ли объяснять? Ты понимаешь все, господин, но еще не все помнишь.
Иешуа остановился. Мы дошли до перекрестка аллей, откуда была видна ажурная арка станции метро.
— Дальше пойду один, — сказал я. — А что будешь делать ты?
