Он даже находил какое-то удовлетворение в том, что так легко приспособил этого инопланетника к своему замыслу. А все события вчерашнего дня и сегодняшнего теперь, когда они миновали, - казались Талленту вдохновляющими.
По-прежнему не сводя глаз с лица кибенского доктора, Бенно Таллент покопался в самом себе. И нашел, что плохое в нем - причем он первым признавал, что оно в нем куда глубже любых наносных пороков, - ни капли не изменилось. Не стало хорошим. Пройдя такие испытания, Таллент не смягчился, не стал выдержаннее. Он стал только сильнее и жестче. Плохое в нем выпестовало самое себя.
Долгие годы просьб и пресмыкательств, пронырства и шельмовства сила зла в Талленте как бы переживала юношество. А теперь достигла зрелости. Теперь у него появились и цель и направление. Трусом он уже не был, ибо лицом к лицу встретился со всей смертью, какую только мог обрушить на него мир, - и одолел ее. Он одурачил землян и посадил в лужу кибенов. Обставил солдат в поле и математиков в бункерах. Он пережил и бомбу, и кибенскую атаку, и ночь ужаса, и все, все остальное. Прошел и Болота, и поля, и город. И добрался, куда хотел.
Сюда, в эту каюту флагмана.
Но он уже не был тем Бенно Таллентом, которого не далее как вчера засекли за обшариванием карманов мертвого лавочника. Теперь это был совершенно другой человек. Человек, чья жизнь пошла на единственно возможный для нее поворот, ибо другой поворот - смерть - оказался чужд ее обладателю.
Наконец Бенно Таллент подтолкнул доктора вперед - к блокам управления.
Потом помедлил и снова повернул к себе трясущегося наркомана. Еще раз посмотрел на золотистые щелки глаз, на все золотистое лицо и с неизъяснимым удовлетворением заключил, что не питает ненависти к кибенам. Хоть они и стремились отыскать его и распороть ему брюхо. Нет, он любовался ими, ибо они тоже были заняты добыванием желаемого.
Нет, Таллент не питал к ним ненависти.
- Как тебя зовут, старина? - бодро спросил он у доктора.
А тот снова поднял трясущуюся руку со щупальцами на концах, чтобы молить о последнем пакетике. Таллент ударил по руке. Ненависти-то он, положим, не питал, но места симпатии тоже не было. Никакой любезности и сострадания. Все это сожгло адово пламя в полуразрушенном небоскребе, вытравила жестокость его собратьев-землян. Да, Таллент стал жестче. И наслаждался этим.
- Как зовут, спрашиваю.
Дрожащий язык доктора на сей раз медику не отказал.
- Норгезе.
