Нашлись люди, которые решились поставить Церковь в затруднительное положение, — благо к этому времени Ватикан уже признал возможность Явлений, — и принялись творить чудеса, но были вскоре разоблачены как шарлатаны и мошенники. Церковь установила жесткие правила — с такого-то числа чудесами признаются лишь феномены, выдержавшие строгую проверку, проводимую врачами и учеными.
Но вода все струится, и больные — выздоравливают.
Мне послышались какие-то звуки, и я испугалась. Но он продолжает сидеть неподвижно. А туман вокруг нас получил имя, обрел прошлое. Я размышляю над рассказанной историей и над тем, откуда он знает все этой Ответа у меня нет.
Я думаю и о женском лике Бога. У человека, сидящего рядом со мной, — мятущаяся душа. Не так давно он написал мне, что намерен поступить в семинарию, однако же он уверен, что у Бога — женский лик.
Он неподвижен. Я же ощущаю себя заключенной в утробу Матери Земли, где нет ни времени, ни пространства. История Бернадетты словно бы разворачивается у меня перед глазами, в окутывающем нас тумане.
И снова звучит его голос:
— Бернадетта не знала двух самых важных вещей. Во-первых, до того, как здесь установилось христианство, эти горы были населены кельтами, а культ Богини был главным в их цивилизации. Многие и многие поколения осознавали женский лик Бога, получали частицу Его любви, Его славы.
— А во-вторых?
— А во-вторых, незадолго до того, как произошло Явление, высшие иерархи Ватикана собрались на тайное совещание. Никто из посторонних не знал, что они там обсуждали, а уж сельский священник из Лурда — и подавно. Князья церкви решали, следует ли объявить догмат Непорочного Зачатия. И в конце концов решили, что следует, результатом чего стала папская булла Ineffabilis Dei. Однако широким массам верующих не объяснили, что же это значит.
— К тебе-то какое это имеет отношение? — спрашиваю я.
— Я Ее ученик. Я учился у Нее, — говорит он.
— Ты что же — видел Ее?
— Видел.
Мы возвращаемся на площадь, проходим те несколько метров, что отделяют нас от церкви. В свете фонаря различаю колодец и на закраине его — бутылку и два стакана. «Должно быть, там сидели влюбленные, — думаю я. — Сидели молча, а говорили друг с другом без слов — только сердцами. Когда же сердца высказали все, стали они сопричастны великих тайн».
Вот и снова никакого разговора о любви у нас не вышло. Да это и не важно. Я чувствую, что нахожусь в преддверии чего-то очень значительного и что должна использовать это, чтобы понять как можно больше. На минуту вспоминаются мне мои занятия в университете, Сарагоса, спутник жизни, которого я все мечтала повстречать, но все это кажется далеким, окутанным туманной дымкой — такой же, что застилает сейчас городок Сент-Савен.
