Бобби переводит дыхание и вроде бы собирается продолжать, но останавливается. Повисает тишина. Я позволяю ей заполнить его сознание – до самых уголков.
– Я вытащил ее из кеба за волосы. Я ударил ее лицом о боковое стекло. Она упала и хотела откатиться, но я стал пинать ее.
– Вы думали, что наказываете ее?
– Да.
– Она этого заслуживала?
– Да!
Он смотрит прямо на меня, его лицо бледно как мел. В этот момент я представляю себе ребенка в одиноком уголке игровой площадки, полного, высокого, неуклюжего, носящего прозвища вроде Жирдяй или Мешок с Салом; ребенка, для которого мир представляется огромным пустым пространством. Ребенка, который мечтает стать невидимкой, но обречен выделяться из толпы сверстников.
– Сегодня я нашел мертвую птицу, – рассеянно произносит Бобби. – У нее была сломана шея. Может, она налетела на машину.
– Возможно.
– Я убрал ее с дороги. Тельце было еще теплым. Вы когда-нибудь думаете о смерти?
– Я считаю, что все о ней иногда задумываются.
– Некоторые люди заслуживают смерти.
– И кому это решать?
Он горько смеется:
– Уж точно не таким, как вы.
Сеанс затянулся, но Мина все равно уже ушла домой к своим кошкам. Большинство соседних кабинетов закрыты и погружены во тьму. По коридорам ходят уборщики, опустошая мусорные корзины и сдирая своими тележками краску с бордюров.
Бобби ушел. Но даже сейчас, вглядываясь в потемневший квадрат окна, я легко представляю его потное лицо, забрызганное кровью той несчастной женщины.
Я должен был это предвидеть. Он мой пациент, я несу за него ответственность. Я знаю, что не могу водить его за руку или заставлять приходить на прием, но это не приносит облегчения. Бобби почти плакал, описывая, как его задержали, но сочувствовал он себе, а не женщине, на которую напал.
Мне трудно сочувствовать некоторым пациентам. Они платят девяносто фунтов и за это смотрят в пол или жалуются на то, что, по-хорошему, должны обсуждать со своими близкими, а не со мной. Бобби не похож на них. Не знаю почему. Иногда он кажется мне совсем жалким в своей неуклюжести и все же временами поражает меня своей уверенностью и умом. Он смеется не там, где надо, неожиданно взрывается, а его глаза бледны и холодны, как бутылочное стекло.
Иногда я думаю, что он чего-то ждет, словно горы вот-вот сдвинутся или произойдет парад планет. И как только все встанет на свои места, он объяснит мне, что же происходит на самом деле.
Я не могу этого ждать. Я должен понять его сейчас.
