Отец Элспет был не в состоянии обслуживать самого себя, не говоря уж о дочери-подростке. Среди коллег по театру он не обрел семью, и от алкоголя его голос огрубел. Элспет растили благожелательные билетеры, и, пока ее папа по вечерам дважды выступал перед публикой, ей было не до капризов. Пока они переезжали из одного промозглого зрительного зала в другой, трясясь от озноба в сырых костюмерных, выбивая блох из кроватей в меблированных комнатах, лицедействуя в выцветших костюмах перед немногочисленной аудиторией, это дитя сцены, вглядываясь в свой побитый молью, заплесневелый мирок, засомневалось в том, что страсть к театру – поистине тот подарок судьбы, о котором так любили разглагольствовать собутыльники отца.
Еще в детском возрасте Элспет осознала, что, раз ей не светит выступать на подмостках, она навсегда останется служить в театре. Наблюдая за тем, как отец репетирует в ложе, пустовавшей и постоянно зарезервированной для королевской фамилии (наверняка таковая есть в любом театре), она ощущала и те тягостные изменения, что наложило время на его актерскую игру. Двадцатые годы были нестабильны, но не столь скудны, как тридцатые. По мере того как мелел зрительный зал, отец пил все больше. Он терял форму и на сцене, то и дело забывал реплики, надеясь на подсказки суфлера, и был не раз освистан неумолимой публикой, избалованной кинохроникой. Новое искусство не оставляло места забывчивости. Кинематограф вытеснял изменчивость театрального зрелища. И никто не удивился, когда в конце концов он скончался, прямо в гриме и театральном костюме, проделывая трюк с падающими брюками – трюк, без которого не обходился ни один вечер.
Элспет не присутствовала на его похоронах; в это время шел дневной спектакль. Проходя разные стадии карьеры в шоу-бизнесе – от продавщицы программок до барменши за стойкой и ассистента режиссера, – она доработалась до нервного срыва и вернулась к должности администратора. Она была воспитанницей Вест-Энда, из числа преданного театру персонала, невидимого публике, но абсолютно необходимого. Стоило закрыться одному спектаклю, как начинались репетиции следующего, и каждая новая постановка становилась вехой в ее жизни, более значимой, нежели любая дата в календаре.
Лишь однажды, в пятнадцать лет, пережила она страстное увлечение: тогда, втолкнув Элспет в костюмерную, ее сделал женщиной мужчина, которого она видела лишь из прохода между рядами в партере. Он играл роль злодея в новой постановке «Мария Мартен, или Убийства в красной конюшне» и просто чмокнул ее в щеку, прежде чем натянуть штаны перед очередным выходом на сцену. Пока ее соблазнитель, подергивая усы, произносил тираду на театральных подмостках, а на рукавах его рубашки проступали пятна крови, пролитой в сражении при Кенсингтоне, ее сердце тоже обливалось кровью и слезами; и она укрылась за алой плюшевой темнотой театра, чтобы забыть о внешнем мире.
