Итак, следуя твоему, Агафон, примеру, нужно сначала выяснить, что такое Эрот и каковы его свойства, а потом уже, каковы его дела. Легче всего, мне кажется, выяснить это так же, как некогда та чужеземка, а она задавала мне вопрос за вопросом. Я говорил ей тогда примерно то же, что мне сейчас Агафон: Эрот – это великий бог, это любовь к прекрасному. А она доказала мне теми же доводами, какими я сейчас Агафону, что он, вопреки моим утверждениям, совсем не прекрасен и вовсе не добр. И тогда я спросил ее:
– Что ты говоришь, диотима? Значит, Эрот безобразен и подл?
А она ответила:
– Не богохульствуй! Неужели то, что не прекрасно, непременно должно быть, по-твоему, безобразным?
– Конечно.
– И значит, то, что не мудро, непременно невежественно? Разве ты не замечал, что между мудростью и невежеством есть нечто среднее?
– Что же?
– Стало быть, тебе неведомо, что правильное, но не подкрепленное объяснением мнение нельзя назвать знанием? Если нет объяснения, какое же это знание? Но это и не невежество. Ведь если это соответствует тому, что есть на самом деле, какое же это невежество? По-видимому, верное представление – это нечто среднее между пониманием и невежеством.
– Ты права, – сказал я.
– А в таком случае не стой на том, что все, что не прекрасно, безобразно, а все, что не добро, есть зло. И, признав, что Эрот не прекрасен и также не добр, не думай, что он должен быть безобразен и зол, а считай, что он находится где-то посредине между этими крайностями.
– И все-таки, – возразил я, – все признают его великим богом.
– Ты имеешь в виду всех несведущих или также и сведущих? – спросила она.
– Всех вообще.
– Как же могут, Сократ, – засмеялась она, – признавать его великим богом те люди, которые и богом-то его не считают?
– Кто же это такие? – спросил я.
– Ты первый, – отвечала она, – я вторая.
– Как можешь ты так говорить? – спросил я.
– Очень просто, – отвечала она. – Скажи мне, разве ты не утверждаешь, что все боги блаженны и прекрасны? Или, может быть, ты осмелишься о ком-нибудь из богов сказать, что он не прекрасен и не блажен?
– Нет, клянусь Зевсом, не осмелюсь, – ответил я.
– А блаженным ты называешь не тех ли, кто прекрасен и добр?
– Да, именно так.
– Но ведь насчет Эрота ты признал, что, не отличаясь ни добротою, ни красотой, он вожделеет к тому, чего у него нет.
– Да, я это признал.
– Так как же он может быть богом, если обделен добротою и красотой?
– Кажется, он и впрямь не может им быть.
