Как, почему, в силу каких причин, я не знаю, но этот случай напомнил мне последнего немца, которого я видел и который, возможно, тоже был моим братом. Он сидел на английском грузовике под моросящим дождем и, посмотрев на меня с грустной улыбкой, поднял вверх большой палец — о'кей, — как это делают американцы.
Меня попросили написать рассказ для одного журнала: Один из сотрудников читает то, что я принес, и говорит: он бы предпочел, чтобы подобное больше не появлялось на страницах журнала, — конечно, конечно, они готовы время от времени печатать мои рассказы, которые привносят в журнал простонародно-комическую нотку, но не слишком часто, иначе читатели могут подумать, что весь журнал ВЫДЕРЖАН В ТАКОМ ЖЕ ДУХЕ.
Проске, которого мы все знали как человека, который скорее умрет, чем назовет черным то, что он считает белым, доставил нам немало трудных минут. Бывало, воскликнет: «Что?!» — и взовьется как пружина, а потом или возьмет расчет, или даст хозяину фабрики пощечину, или выгонит жену на улицу. Разумеется, его никак не назовешь человеком утонченного ума, который способен различать еще и такие цвета, как не вполне черный или серый. И вот началась война. Возмущение, которое она вызвала, клокотало в его душе с такой силой, что он не мог выразить свои мысли более или менее вразумительными словами. Каждую субботу он забегал ко мне с нелегальными изданиями: то с речью Сталина, то с текстом выступления настоятеля Кентерберийского собора о Советском Союзе, то с номером «Свободной Бельгии» или «Красной звезды», а потом он решил сам основать новое нелегальное издание «Говорят Москва и Лондон». Мне он поручил нарисовать заставку перед шапкой и объяснил, как он ее себе представляет: с одной стороны — сжатый кулак, с другой — два вытянутых пальца в виде буквы V,[25] а в середине — звезда, эмблема Лиги наций.
— Я бы сам нарисовал, но у меня нет времени, — сказал он.
Однако, когда заставка для газеты была готова, он больше не появлялся: в первые две недели он просто забыл обо мне, а следующие две недели он уже сидел в тюрьме. О, он, конечно, вышел на свободу, он ведь был бессмертен. Проске самой судьбой был предназначен для того, чтобы сеять среди нас неразбериху и сумятицу, в этом ему не могли бы помешать и тысячи гестаповцев. Если бы они его даже сумели убить, его дух все равно вернулся бы к нам после войны, чтобы, взвившись как пружина, крикнуть: «Что?!»
Он появился снова-с автоматом через плечо-в то достопамятное утро, когда немцы наконец показали пятки, и помахал мне рукой в знак приветствия. Он смеялся и не мог спокойно стоять на месте от пожирающего его внутреннего огня — казарма на площади была слишком маломасштабным объектом для большой чистки, которую он предполагал устроить нацистам. Но постепенно он становился тише и даже начал находить время, чтобы снова забегать ко мне по субботам, излить душу.
