— А, новый гость! Кто бы вы ни были — садитесь, пейте! За красу доньи Фелисианы!
Женские голоса:
— Красивый юноша — всегда желанный гость! Да здравствует запыхавшийся гонец Афродиты!
А Мигель на пороге — белее, чем атлас одежды хозяйки, кудри его разметались, губы полуоткрыты. Тяжко переводя дыхание, он не сводит с Фелисианы застывшего взора.
— Добро пожаловать, кузен, — говорит она. — Отчего ты так бледен? Так взволнован? По лицу твоему вижу — недоброе что-то случилось у вас… Вы нас извините, дорогие?
Гости притихли, стали прощаться.
Фелисиана взяла Мигеля за руку и увела в свой будуар. И здесь пал перед ней на колени Мигель и, рыдая, забросал ее бессвязными словами восторга и томления.
Фелисиана подняла его, и в ее объятиях впервые познал Мигель сладость плотской любви.
Краски ночи уже побледнели, когда Мигель, шатаясь, выбрался из дома Фелисианы.
Чувство гордости распирало грудь.
Он взял женщину. Первая любовница. Сладостное сознание собственной силы и мужественности. Чувство завоевателя. Гордое ликование победителя.
А потом его охватил страх.
Обещанный богу — изменил ему…
Мигель идет в церковь и опускается на колени.
Что я наделал? Горе мне, стократ горе! Дьявол вселился в меня, дьявол навел… Дьявол меня одолел! Как провинился я перед тобой, господи!
Блеснула мысль о Соледад.
Мигель содрогнулся от отвращения к самому себе.
Овладел женщиной — и предал любовь.
Вот теперь, вот сейчас, в эту минуту, хотел бы я чувствовать любовь сердцем, всеми порами тела моего! Ведь именно теперь хотел бы я взять в ладони лицо возлюбленной, осыпать его поцелуями, нежными, как дыхание. Целовать ладони, что сжимали мои виски, тихо отдыхать на руке, которая обнимала меня, слушать удары сердца, что бьется для меня одного…
А что чувствую я вместо этого? После минутной вспышки — только отвращение. К себе и к этой женщине…
Нет, нет — это была не любовь. Любовь не могла быть такою.
Какая пустота пахнула на меня из ее глаз… В ее объятиях я жаждал увидеть новые миры, увидеть вечность во всей ее необъятности, но не увидел ничего.
Горе мне, стократ горе!
Проклинаю минуту, когда я вошел в тот дом, проклинаю себя за свою жалкую измену…
Как я унизился пред собою самим! До чего же я убог, сир и скверен!
Изменил тебе, господи, и ей, прекраснейшей из дев…
Прощения! Прощения!
Клянусь тебе, и ей, и себе — больше никогда!..
Падре Грегорио вошел в Севилью через Кордовские ворота — измученный, оборванный, голодный. Босые ступни, привыкшие к обуви, содраны до крови, старые ноги ноют после долгого пути. Но епитимья есть епитимья, и надо претерпеть.
