И вот однажды, кажется, в третьем годе, зимним днем (еще Игнатьев был цел и невредим, а Сонечка с Тимошей гостили в Липеньках) вдруг Кузьма доложил, что барыня Волкова пожаловали. Ну, Волкова так Волкова, натягиваю кафтан… Что?! Какая Волкова?! «Гууубинские…» И тут я снова все вспомнил.
Она была, признаться, хороша с мороза, когда вошла в комнату и легко поклонилась. Все те же глаза, то же неприступное лицо, черт бы ее побрал, и никакого соответствия: с одной стороны, молодая женщина с розовыми щечками, с губами, достойными самых сладостных прикосновений, с плечиками, вызывающими трепет, а с другой – холодный, неумолимый судья, да и только.
– Милости просим, Варвара Степановна, – сказал я как мог радушнее и представил ей Сонечку. От племянницы моей тотчас поплыла сердечная волна к губинской гостье, я видел это, прозрачная, почти неощутимая, достигла и ни с чем откатилась. Затем мы сидели за чаем. Я радовался, что Сонечка моя ничуть не хуже знаменитой гостьи. Конечно, совсем другой тип: смуглянка, кареглазая, способная и улыбнуться, и зардеться, и отвергнуть. Опочини-на! Но хороша, ничего не скажешь… Ах Варвара, Варвара, нелепа наша жизнь, нелепа и невеликодушна!
– Николай Петрович, – сказала Варвара так, словно Сонечки в комнате и не было, – вы, надеюсь, помните предмет нашего спора тогда там, у меня в Губине?
Я кивнул. Она отставила чашку. Откинулась на спинку стула. Сказала, улыбнувшись одними губами:
– Не сердитесь, я изменила свои взгляды. Я тогда вас обидела, посмеялась над вашими бегствами, над кровью. Да ведь я дура была, генерал миленький, обыкновенная дура. Я нынче, как узнала, что вы вернулись из войск, решила, что воспользуюсь и скажу вам об этом, а вы тоже камень за пазухой не держите. Скажите, что я дрянь была, или скажите, что презирали меня… скажите и простите…
Сонечка глядела на нас обоих с недоумением.
Я не мог презирать Варвару: видная молодая дама, большая редкость, знаете ли, не только в наших краях. Такой следует ручки целовать и надеяться на ее благоволение. Но и на дружеское расположение меня покуда не хватало – холодна, себе на уме, что ли… Да и вообще сбила меня с толку: для чего-то, наверное, ведь пожаловала, а поминает какие-то пустяки, глядит так, что отшутиться не смею.
– Да стоит ли, Варвара Степановна, говорить о вздоре двухлетней давности? Я вот гляжу, платье на вас по последней парижской моде. В наших лесах!…
Я тогда подумал, что она все-таки хороша, черт бы ее побрал. Какая-то сила в ней была в отличие от наших дам, какая-то вольность в рассуждениях… Ну и эти замечательные плечики… И тут я засуетился, помню, на Лыкова наорал, что молоко остыло, начал перед ней извиняться, пожалел, что Сонечка это наблюдает, в общем, всякая дребедень.
