— Я тревожусь, Жюль, — сказал отец, бренча ключами в кармане. — Твоя юность кончилась. Пришла зрелость. Скажи откровенно, как ты себя чувствуешь?
— Чувствую себя превосходно, папа. Думаю о том, что, к сожалению, синяя ленточка еще настигнет меня…
— Я не очень-то быстр на соображение, Жюль. Что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что мне предстоит вручить тебе документ об окончании высшего учебного заведения, который ты также перевяжешь синей ленточкой.
— Да, конечно, — оживился Пьер Веря. — Я доволен тобой, Жюль. Что слышно о Барнаво?
— Он уехал к себе в Пиренеи, чтобы окончательно распродать свое имущество и следовать за мною в Париж.
— Да? Гм… Забавный человек… Он сочинил гадалку Ленорман, которой я чуть было не отправил письмо. Совпали фамилии. Потрясающей выдумки человек этот Барнаво. В нем погиб художник, и потому он…
— Хочет художественно жить, — перебил Жюль. — Это ему удается, и даже хорошо.
— Мне очень не хочется, чтобы и ты жил столь художественно, как твой Барнаво. Никогда не превращай жизнь свою в роман, мой друг! Романы хороши для чтения. Еще один вопрос: насколько я понимаю, ты намерен жениться…
— Что ты, папа? Даю слово, что я и не думаю об этом! Откуда ты это взял?
— Так. Взял. Существует Жанна. Ее письма к тебе. Твои письма к ней. Задумчивость, печаль, исхудание, чтение всякой чепухи…
— Я люблю читать, ты это знаешь, папа. Я немножко люблю Жанну, — что поделаешь… Но Жанна увлеклась директором фирмы «Глобус». Прямо об этом она ничего не пишет, но…
— В таком случае постарайся забыть ее, мой дорогой! Сердце у нас одно, бессердечных девушек тысячи.
— Хорошо сказано, папа!
— Недурно. Это слова Барнаво, я повторяю их, и только. Будешь писать ему — передай от меня привет и глубокое мое уважение. Я никогда не думал, что барон Мюнхгаузен может оказаться таким симпатичным и даже правдивым человеком. Иди, Жюль, я не задерживаю тебя.
Все разъехались. Нант пуст, в нем нет у Жюля ни друга, ни приятеля. Жанна в Париже, но еще год назад она жила в сердце Жюля и он жил в сердце Жанны. Аристид Иньяр богатеет и становится забывчив. Леон Манэ терпит нужду, писателя из него не получается, журналистика его угнетает, пишет он редко и мало. Пьер Дюбуа исчез, он где-то не то в Африке, не то в Америке. Старенький Бенуа получил неожиданное повышение — он поступил на должность секретаря к одному известному парижскому ученому.
Нант пуст. И потому так хорошо, что есть Барнаво, этот Санчо Панса, барон Мюнхгаузен, преданный друг, советчик, светлая голова. Не умилительно ли читать такие, например, его сентенции:
