— Эта политика, — информировал его Спенглер, — выдержала единственную имеющую значение проверку. Тест на выживание человечества. Земля продолжает жить.
— Да, сэр, — поддакнул Пембан бессмысленно. — Она действительно продолжает жить.
«Чего только я не делаю ради Империи!» — подумал Спенглер полунасмешливо, полураздраженно.
Прикосновение указательного пальца к основанию выпуклости часов привело к тому, что они мягко зазвенели, а затем женский голос произнес: "Четырнадцать десять и одна четверть.»
Спенглер колебался. Сейчас было неудобно звонить Джоанне, обеденный перерыв в ее секции начинается в четырнадцать тридцать. Но если он будет ждать до этого времени, они успеют добраться до Холма, где сразу же начнется конференция, которая, скорее всего, не закончится до конца рабочего дня. Раздражало то, что придется говорить с ней в присутствии Пембана, но тут ничего нельзя было сделать. Он был слишком занят, чтобы позвонить до полудня — прибытие Пембана нарушило его планы, к тому же его начальник, Кейт-Ингрем, выбрал время, чтобы позвонить ему, как раз, когда Спенглер направлялся на космодром, и занял все время поездки бесполезной дискуссией.
Торн не звонил ей три дня. Это было сделано преднамеренно; дело ритианина было просто подходящим предлогом. Это была хорошая стратегия. Но Спенглер знал своего противника, знал пределы ее любопытства и гордости с точностью до часа. Любая более длительная задержка будет опасной.
Спенглер нажал кнопки коммуникатора, установленного в машине на передней панели салона. По своему мини-телефону, который был надет у него на запястье, он мог бы говорить, сохраняя большую видимость конфиденциальности, но он хотел видеть ее лицо.
— Вы простите меня? — обратился он к Пембану небрежно.
— Конечно.
Маленький человечек отвернулся к окну, повернувшись к Спенглеру и коммуникационному экрану спиной.
Спенглер набрал номер. Через мгновенье экран засветился, и на нем появилось лицо Джоанны.
— А, Торн.
Ее голос был уравновешенным, холодным, ничего не выражающим, — то есть, нормальным для нее. Она смотрела на него из рамки экрана с выражением, которое почти никогда не менялось: прямо, серьезно, напряженно-внимательно, восприимчиво. Ее кожа и глаза были так чисты, ее эмоциональные реакции были такими обдуманными и мертвенно-бледными, что она казалась совершенно, почти абстрактно нормальной: персонифицированный тип, символ, математическая фикция. Все, что она делала, было изысканно и приглушенно: ее жест, движения, ее редкий смех. Само ее лицо как бы представляло модель, которая соответствовала понятию среднего человека об аристократии.
