Еще про Мамедбагира говорили, что один глаз он выколол себе сам, чтобы освободиться от воинской службы, а другой ослеп со временем. Некоторые считали, что на второй глаз он вовсе не ослеп, что он притворяется: находились даже свидетели, которые видели Мамедбагира у окон бани, где он подглядывал за купающимися женщинами. Говорили о нем много, слишком много, люди не любили его, а за что - вряд ли кто-то смог бы объяснить: Мамедбагир никому не сделал ничего плохого, да и сплетником тоже никогда не был; кто знает, за что не любили его?..
Солмаз принесла и поставила перед Мамедбагиром тарелку супа, он коротко помолился и принялся за еду. Потом снова сказал, иншаллах, даст бог, все уладится: видно, суп ему нравился. "Вы знаете, - спросил он, - вы знаете, сын Халида был совершенно безнадежен, умирал, бедняжка, а сегодня уже встал на ноги, бегает, резвится, как козлик". А потом Мамедбагир сказал, что Агагюль убежал из Сибири, из заключения.
При этих словах Солмаз, несшая ему чай, вздрогнула и уронила стакан на пол. Потом она закричала на Мамедбагира: "Чтобы ноги твоей не было в нашем доме, вставай и убирайся", - и еще что-то подобное она кричала, и еще, и еще... Шахин зашевелился во сне. Мигом в комнате появилась Гюлли-хала и подбежала к кровати ребенка.
"Что ж, - запахивая шинель, сказал Мамедбагир, - я могу уйти и не выпив чая, на вашем чае свет клином не сошелся, зато для вас это добром не кончится". И он посмотрел в сторону кроватки Шахина. Солмаз тут же усадила его обратно и пошла за новым стаканом.
Мамедбагир молча ждал.
"Ты много куришь, - сказал я ему, - очень много, дымишь, как паровоз, запахом твоей махорки пропитана вся улица, разве можно так много курить?" "Можно, - ответил он, - если я и курить не буду, то что мне останется на этом свете, что?"
Он снова замолчал. Я прошелся по комнате.
Значит, Агагюль бежал. Из Сибири, не из Сибири, какое это сейчас имеет значение, главное, что он бежал и уже находится здесь, иначе Мамедбагир так уверенно не сообщал бы об этом. Что ж, убежал - снова арестуют, отошлют его обратно, вдобавок срок увеличат, хотя и десять лет срок немалый сам по себе. Но Агаполю, видать, этого было мало, или он просто не задумывался над этим он с самого детства ни над чем не задумывался; и не потому, что не любил думать, а потому, что не умел; чтобы думать, надо быть человеком, а Агагюль человеком никогда не был, никогда.
В прошлом году его отец, Азизага, сказал мне при всех: "Как ты только сквозь землю не провалился, подонок, когда продал моего сына? Ну, ничего, ничего..." Мол, долг платежом красен. Так он сказал. Мне было все равно.
