– Какая же она артистка? Наверно, потаскушка, как он сам.
– Так он ведь бесплодным был, евнухом, зачем же ему нужна была баба? – отозвался длинноногий мрачноватый шофер, глядя на окружающих, словно они могли ему дать точный ответ на его вопрос.
– А ты, Вася, пойди спроси у него. Не в ссоре с ним…
– Чего же, и спросим! – нахохлился тот. – За все ответит, подлюга. Только бы его поймали. Коль жив, то далеко не уйдет. Наши разведчики уже крутятся в Берлине не один день и ищут гада. На дне морском, на краю света найдут такого. И мертвого, собаку, судить будут.
Споры вспыхивали на каждом шагу, как только появлялась свободная минутка. Казалось, все ребята теперь стали заядлыми спорщиками, философами.
Битва то на какое-то время затихала, то вспыхивала с новой силой. Бойцы выбивали засевших в подвалах, бункерах, среди развалин эсэсовцев – последний оплот фюрера. Продвигались медленно, но упорно туда, к центру, к рейхстагу, где не прекращались кровопролитные бои.
Все отчетливее сквозь дым и кирпичную пыль виднелись рейхстаг и Бранденбургские ворота. Над воротами, казалось, вздыбились от огня, от грохота бронзовые кони, словно и они хотели бежать со своими седоками к черту на кулички от этого ада.
А огонь вокруг не переставал бушевать, казалось, ничего живого от этого города не останется, он будет сметен навсегда. Над городом кружили сотни бомбардировщиков, артиллерия не замолкала ни на минуту. И среди нагромождения развалин бежали очумевшие фрицы с поднятыми руками, с белыми тряпками и орали: „Фриц – плен! Гитлер капут!“
Перед самым рассветом, перетаскивая орудие на более удобное место, чтобы лучше видеть, откуда эсэсовцы стреляют, Авром Гинзбург заметил каску, высунувшуюся из подвала большого полуразрушенного дома.
Не тратя времени, он выпустил в ту сторону два снаряда и хотел было присесть на камнях закурить, но в соседнем доме что-то сверкнуло, послышалась какая-то возня и оттуда полетела граната.
Сильный взрыв раздался неподалеку от пушки, и Гинзбург почувствовал сильный удар в бок и в ногу. На мгновенье в глазах потемнело, почувствовал какую-то непонятную боль и свалился на кирпичах рядом с пушкой.
„Все… Конец… – пронеслось молнией в голове, и такая досада охватила солдата, что все тело задрожало. – Боже, что ж это? В последнюю минуту меня…“
Больше он ничего не мог разобрать, чувствовал только ноющую боль.
Кто-то из товарищей прильнул к пушке и стал бить по соседнему дому, откуда бросили гранату. Петро Зубрицкий упал рядом с другом и стал его теребить, поворачивать:
