При упоминании о столь печальном финале Леськевич принялся растирать себе грудь, словно у него закололо в легких.
Квецинский пожал плечами и сказал примирительным тоном:
— Чего ты дуешься? Чего ты кипятишься?.. Лучше ясно скажи, чего ты хочешь?
— Я хочу, чтобы мы помогли парнишке получить образование.
— Стать врачом или юристом, — пробормотал Леськевич.
— Даже химиком по производству маргарина, мне все равно, — заявил Лукашевский.
— Значит, он сперва должен окончить гимназию, — рассудил Квецинский. — А если он слишком велик и его не примут?
— Тогда пойдет в обучение к скульптору.
— Скульпторы сами ходят босые.
— Ну, так отдадим его столяру, — решил Лукашевский, которого нисколько не затрудняли внезапные переходы от университетских вершин к низинам ремесла.
— Да… столяру… если речь о ремесле, то даже я могу подыскать ему место, — отозвался Леськевич.
— Вот видишь, — сказал Лукашевский. — Только он должен где-то жить и что-то есть.
— Жить он может у нас, — вмешался из своей комнаты Громадзкий.
— С голоду возле нас не сдохнет, — проворчал Квецинский.
— Ну, видите, видите… — говорил уже смягчившийся Лукаш. — Мне только это и нужно было… В конце концов каждый из вас в состоянии его чему-нибудь научить…
— Я буду ему преподавать немецкий, чистописание и рисование, — сказал Громадзкий, не поднимая головы от стола.
— Я могу взять на себя географию и еще что-нибудь… — добавил Квецинский.
— Ну, тогда я буду учить его арифметике, — мрачно сказал Леськевич. — Только пусть старается, иначе я ему морду обдеру и люди подумают, будто ее моль изъела.
— Отлично! — засмеялся Лукашевский. — Вот видите, какие вы славные ребята… Валек!.. Валек, сукин сын (он иначе не понимает), вылезай из кухни и поблагодари господ.
Из кухни вынырнул мальчик со встрепанными вихрами и в одежде, которую правильнее было бы назвать грязно-серыми лохмотьями. Он плохо понимал, о чем идет речь, но поскольку пан Лукашевский велел ему за что-то благодарить панов, обошел всех по очереди и у каждого поцеловал руку. При этой церемонии Квецинский расчувствовался, угрюмый Леськевич высунул руку для поцелуя на самую середину комнаты, а Громадзкий так перепугался, что отбежал от столика к противоположной стене и закричал Валеку:
— Оставь меня в покое!.. Ты ошалел?
— Ну и оборванный чертенок! — пробормотал Леськевич. — Не припомню, чтобы я когда-нибудь видел такого оборванца.
— Дырявые локти… на куртке ни одной пуговицы… А штаны, тю, тю!.. Он потеряет их здесь на лестнице, — говорил Квецинский, поворачивая мальчика во все стороны.
