— Трехрублевку! Да, проглотил последнюю трехрублевку, которая мне была очень нужна, а осталось удостоверение, которое могло меня погубить!.. Приди они с обыском — конец! Да, опасность таилась под окном, подошла вплотную… Целых полчаса жизнь моя висела на волоске!
Пан кассир, кажется, был близок к обмороку при одной мысли о грозившей ему беде. А я почему-то сожалел, что он не проглотил своего удостоверения.
— Да, любопытный случай! — отозвалась мама.
— И вы, пани, говорите об этом так спокойно? — удивился кассир.
— Да вы же ничуть не пострадали.
— Но мог… мог пострадать!
Он хотел еще что-то сказать, но только потряс головой. Потом отвел маму к печке и там заговорил шепотом. Кажется, речь шла о проглоченных трех рублях. Дело было, видимо, настолько секретное, что кассир даже вышел с мамой в другую комнату.
В полдень появился пан Добжанский. Мама выбежала к нему навстречу.
— Слышали… сегодня ночью?
Учитель кивнул головой.
— Множество солдат… уйма! — говорила мама. — Шли с трех сторон.
Пан Добжанский усмехнулся.
— Все в порядке, — сказал он, и его веселый тон подействовал на маму.
— Ну, Антось, за работу! Отвечай, что задано.
Я начал читать выученное мною стихотворение:
В лунную ночь по равнине цецорской,
Где Жолкевского тяжкий постиг удел,
Ехал храбрый Сенявский, хмур и печален.
Голубыми глазами жестоко он…
[4]В эту минуту стекла в окнах задребезжали.
— «Голубыми глазами, — продолжал за меня учитель, — жестоко он ранен и навеки лишился покоя». Отчего же ты не кончаешь?
Стекла снова задрожали.
— Ну, куда ты смотришь? Опять на что-то зазевался! — сказал учитель, он, видимо, ничего не заметил.
— Кто-то ходит по крыше, — сказал я ему, смущенный не его вопросом, а новыми, не слышанными прежде звуками.
— Ходит по крыше? — Учитель поднял голову.
Стекла снова сильно задребезжали.
— Нет, это не на крыше, — решил я. — Это что-то сбрасывают…
— Что? Где? Бредишь!
— Да вы смотрите — окна дрожат…
Учитель в ужасе вскочил со стула.
— Что ты говоришь, мальчик? — Он схватил меня за руку. — Ну, где же они дрожат?
— Дрожат, пан.
— Выдумываешь!
— Нет, пан, слышу…
Он взял меня за другую руку.
— Ну, сознайся, — сказал он. — Ты не выучил стихотворения и теперь пугаешь старого учителя… Это гадко!
Я смотрел на него удивленно, решив, что он с ума спятил. Ну, трясутся стекла — что тут особенного?
В эту минуту вошла мама.
— Беда, пан Добжанский! — сказала она встревоженно.
Теперь задрожали уже и стены, а стекла дребезжали вовсю.
