— Ага, проснулся! Уже небось новые проказы на уме?
Я притворился было спящим, но мне вдруг, неизвестно отчего, стало так весело, что я вскочил с постели и одним прыжком очутился на спине у няньки.
— Мученье с этим мальчишкой! — заворчала она, столкнув меня на пол. — Марш сейчас же в постель, негодник, не то простудишься… Ну, Антось, кому я говорю? Ложись, пока добром просят, не то позову пани.
Я снова юркнул под одеяло. Нянька стала греть у печки мою денную рубашонку, а я тем временем снял ночную.
— Ох, и бесстыдник же! — вознегодовала Лукашова. — Такой большой парень — и сидит голышом!.. Стыда ни на грош… Ну, и чего ты опять надеваешь ночную сорочку, — ведь я сейчас несу тебе денную. Антось, да уймись ты наконец!
За рубашкой последовали штанишки и жилетка, сшитые вместе. Чтобы их надеть, нужно было попасть сперва одной, потом другой ногой в отверстие, а потом уже продеть руки в тесные проймы.
— Стой же спокойно! — твердила нянька, застегивая у меня на плечах четыре пуговицы. — Ну вот и готово. А теперь садись, надо тебя обуть. Держи ногу прямо, а то чулок никак не натяну… Ну, вот видишь, опять башмак лопнул, да и шнурок оторван. Беда с этим мальчишкой! Антось, да не вертись ты, не то сейчас мать кликну! Погоди, еще курточку надену. А пояс где? Смотри-ка, в постели валяется! Если будешь так шалить, я как-нибудь тебя поймаю, да и отнесу к тому старику за рощу. Он тебе задаст!
— Подумаешь! Ну что он мне сделает? — возразил я дерзко.
— Вот увидишь. И не таких он загубил. Спаси, господи, и помилуй нас, грешных!..
— Это тот старик, что живет в хате у рощи?
— Тот самый.
— За нашими полями?
— Ну да.
— А он один там живет? — спросил я с любопытством.
— Кто же с ним станет жить? От такого и вор убегает.
— Кто он такой?
— А бес его знает, проклятого! Иуда-предатель — и все. Тьфу! Во имя отца и сына… — пробормотала старуха, плюнув. — Все наши беды на его голову! Ну, читай молитву, сынок, завтрак уже готов.
Я стал на колени и, читая молитву, плевал через плечо, подражая Лукашовой, потому что у меня из головы не выходил тот дурной человек, с которым «и вор не захотел бы жить».
Потом я пошел в кладовую поцеловать у матери руку, а Лукашова тем временем принесла мне в столовую ломоть ситного хлеба и тарелку гречневой каши с тертым чесноком. Я торопливо съел все и побежал во двор — стругать себе саблю из дранки. Пока я отыскал подходящую дощечку, наточил нож и унял кровь, капавшую из порезанного пальца, глядь — плетется пан Добжанский.
