Ужинали у костра, среди тихой тайги и темнеющих гор. Желтый Кобас тоже сидел в кругу друзей и тоже ужинал: Настенька его не забывала, то и дело подкладывала то мятой масленой картошки, то хлеба.
И еще долго потом сидели под звездным небом, жгли костер, глядели, как летят вверх маленькие веселые искры, и вели разговоры.
О чем? Обо всем, что придет на ум… О том, как поедут в Горно-Алтайск за яблонями и что скажет им Лисавенко. Может, скажет: «Не сумели посадить, так и не дам больше саженцев». Но нет, пожалуй, не скажет. Вот у чергинской учительницы тоже в первый год сад погиб, а он ей ответил: «Наше дело не бывает без жертв, надо снова сажать». И она снова посадила, а за лето яблоньки окрепли, осенних морозов не испугались – может, и у них так будет… Говорили еще о книге, которую только что прочел Петухов. И потянулся длинный рассказ о страшной трагедии индейского племени, замученного белыми. Говорили о Барнауле, куда Костя и Манжин собирались осенью; о том, как они окончат техникум и приедут сюда сажать сады… И снова возвращались к своему маленькому саду у подножия Чейнеш-Кая.
Первой от костра поднялась Настенька:
– А ну вас! Завтра на рассвете вставать надо. Ступайте ложитесь, я там на нарах вам постелила.
Сама она улеглась в повозке, стоявшей под густой ивой.
«Ох, хорошо! – вздохнула она и улыбнулась сама себе от удовольствия, укрываясь теплой кошмой. – Можно всю ночь на звезды глядеть…»
Звезды мерцали и дрожали в перепутанных ветках ив. И скоро Настенька увидела, что они, словно хрустальные капли, проскользнули сквозь ветки, повисли на концах листьев и закачались над самой повозкой.
– Упадут на кошму – кошма сгорит, – прошептала она и уснула.
Костя не сразу лег. Он взял ружье, свистнул Кобаса и обошел весь загон, прислушиваясь к тайге, к ее неясным шелестам и осторожным шорохам. Было тихо. Из-за плеча дальней горы поднялась и осветила долину чистая луна. Костя подошел к загону и заглянул через изгородь. Никого. Неподвижно стояла густая трава. Костя улыбнулся: «Все попрятались!»
Недалеко от избушки, около самого ручья, стоял Соколик. Он наелся и дремал. Костя погладил его:
– Спи, милый!
Дверь избушки была открыта настежь. Сонное дыхание и легкий храп слышались в темноте на широких нарах. Костя подозвал Кобаса.
– Ложись здесь. Сторожи! – приказал он.
Кобас послушно лег у потухшего костра, около избушки. Костя осторожно поставил ружье в уголок и полез на нары.
«А завтра останусь один… Романыч стадо свое угнал в горы, – подумал он, и сердце его чуть-чуть сжалось. – Да, такие дела, однако!.. Не забыть бы им утром сказать, чтобы арык копали, не откладывали. Пусть бы так и вели с того места, где мы тогда наметили. Эх, жалко, что сам не могу!..»
