— Потому что все время вертимся вокруг нее. Вокруг покровительницы.
— Прекрати свои намеки.
Они прошли мимо площади и направились в тень деревьев на набережной.
— Пока ты рассказывал, я все говорила себе: когда же закончится, чтобы узнать конец, — а теперь меня досада берет, что кончил, — сказала она.
И немного погодя добавила:
— Ты как думаешь: как только все будет рассказано, останется нам, о чем говорить?
— Ночь не настолько длинна.
— Я не про ночь говорю… Представь себе, что были бы мы с тобой вместе подольше. Как ты думаешь, будет у нас о чем говорить?
— Говорить всегда есть о чем. Если человека непременно так тянет поговорить.
— Не знаю. Ты наверняка все время думаешь о своих полотнах, в которых я ничего не понимаю.
— Когда-то в темах у нас недостатка не было.
— О, когда-то было другое время. В том книжном магазине было так много праздных часов и я так много читала, и было столько вещей, которые я хотела знать и о которых ты мне развивал свои сбивчивые теории. Тогда было другое. Сейчас меня ничто не интересует.
— Совсем ничто?
— Совсем. Я хочу сказать — в стороне от практических дел.
— Ты слишком устала, Марианна. Это отпечатано у тебя на лице: первое, что меня поразило, когда я тебя увидел…
— Устала? Испорчена я, и ты сам уже это сказал. Испорчена, исчерпана, изношена — вот и все.
Робер не отвечал. Они шли в тени деревьев, а внизу была черная невидимая река, и только впереди над чернотой играли желтые электрические отражения моста.
— Хочешь, я расскажу тебе кое-что про этот мост? — спросил Робер, когда они подошли поближе.
— История Парижа меня не интересует.
— Но это из самой новейшей истории. Из моей…
— Рассказывай, если хочешь. Только помоги мне сесть.
Они взобрались на широкий каменный парапет.
— Какое наслаждение отпустить так свои ноги, чтоб они не упирались в этот твердый настил.
— Этот мост, — сказал Робер, не слушая ее, — для меня — самое красивое после Марианны.
— Не нахожу, чем он лучше остальных.
— Потому что еще ничего не слышала. Ты ведь помнишь, как я скитался по холмам под Эксом и рисовал как сумасшедший, и хотел сделать что-нибудь сильное и звучное, как Ван Гог, но что-то отличное, чего еще не делал ни Ван Гог, ни кто-либо другой. Не получилось. Как и с тобой. И я поднял якорь. И оказался здесь. И скитался по улицам, и набрасывал этюды, и раскрывал то там, то здесь свою треногу, и работал как раб, но ничего не выходило. Всё это уже было сделано и, так как я знал, как это сделано, меня это гипнотизировало и мешало самому сделать это по-другому, и всегда выходило что-то знакомое, но хуже этого знакомого.
