— И настоящее море?
— Почему нет. Съезди на Лазурный берег — пальм и моря, сколько хочешь. Ты смешиваешь картины с курортом.
— На курорте я была только раз. Но это — одна из моих грязных историй, потому что богач мой оказался никаким не богачом, а каким-то мошенником и проиграл свои деньги, сколько у него было, в казино, а я еле-еле обратно вернулась.
— На гостиничной кровати, наверно, на дорогу заработала.
— Не важно. Расскажи лучше про ту, страшную.
Робер молчал.
— Ну, расскажи! Чего ты замолчал?
— Вот ведь каков человек, — сказал всё так же, словно про себя, Робер. — Постоянно повторяю себе, что это — прошлое, меня не касается — ни меня, ни былой Mарианны, — а стоит только подумать, как ты с этими стариками извращенными вертопрашила — и как будто кто-то желудок мне горстью мнет. Отвратительно.
— Нет, правда, тебя-то это каким боком касается? Ты что, ревнуешь, что ли?
— Пожалуй, да; похоже, что ревную. Ревную, как будто ты мне жена. Как будто ты мне жена, без которой я не могу.
Она ничего не сказала, словно не слышала. Потом чиркнула спичкой. Зажгла сигарету.
— Ты так и не дорассказал мне про ту, страшную.
— Рассмотрела она мои работы. Без особого интереса, впрочем.
«Умелость у вас есть, — вынесла она приговор. — Но никакого понятия о том, что творится сегодня. Подобные работы непродаваемы… Я не утверждаю, что если вы перейдете на другие, то непременно преуспеете, но с такими, как эти, неуспех вам гарантирован на 100%.»
Разглагольствований такого рода я уже слышал много и стоял и слушал лишь потому, что что-то говорило мне, что пытаться нужно до конца.
— Вы правы, — согласился я, — но работы эти я делал для самого себя. Не на продажу.
— Но вы ведь их предлагаете.
— Предлагаю, потому что уже месяц без крыши над головой и потому что со вчерашнего дня у меня еще не было ничего во рту, и потому что мне больше нечего предложить. И если непременно нужно будет спрыгнуть с какого-нибудь шестого этажа, то я хочу, чтобы это произошло как можно позднее.
На лице у нее показалось что-то вроде улыбки и она крикнула в комнату в глубине.
— Папа, я ухожу ненадолго — пускай Пьер за магазином приглядит.
А затем мне:
— Пойдемте. Выпьем по чашке кофе.
И мы пошли в бистро на углу и пили кофе, и она заказала мне бутерброд, и потом еще один, и еще один, и мы долго разговаривали, особенно я, — потому что после того, как долго не ел, становишься просто пьян от еды, — и не знаю, что именно я говорил: про Ван Гога и про абстрактное искусство, и про все такое прочее, — а под конец она мне сказала, что я явно много читал и видел, но все это перемешалось у меня в голове в кашу.
