— Я ведь не прошусь в медсанбат.
— А я вас и не отправлю. Якушин, перевяжи ему царапину!
— Рану, лейтенант, и попомните, что я остался в строю.
Бутузов отошёл к «крокодилу». Над его иссечённым радиатором с бульканьем и свистом поднимались клубы пара. Тускло поблёскивали выломленные взрывом траки. Под раскрытым капотом змеились перепутанные электропровода.
Тягач в дорогу не годился.
— И на буксир не возьмёшь, — сказал Сляднев. — Как достался легко, так и бросим.
— Я те брошу, — возмутился Бутузов. — А снаряды куда прикажешь перегрузить? В твой сидор?. Все машины битком. Да и не сорок первый год, чтобы добро кидать. Пусть этим фрицы занимаются.
Взводный поманил к себе Алексея:
— Вот что, Якушин. Ехать нам надо за колонной. Надо, понял?
— Понял, товарищ лейтенант.
— На твою полуторку я сяду. А ты вместе с немцем останешься загорать у «крокодила». Бюрке, как знаешь, мастеровой. С ним поставите машину на ноги. Думаю, до подхода нашей пехоты управитесь. После — догоните. Держитесь колеи — не ошибётесь.
Он как бы наново, словно незнакомого, оглядел Якушина, задержался взглядом на его тонкой, детской шее с пульсирующей синей жилкой и, покашливая, добавил:
— Ну, гм, патронов тебе оставлю, гранату. К тому же фрицевский автомат в «крокодиле». В случае чего… Не заробеешь?
— Нет.
— Ну и ладно. Как говорится, ни пуха ни пера… По машинам!
Колонна ушла. Пока она не скрылась, Якушин провожал её долгим, тоскующим взглядом. Потом глубоко вздохнул и огляделся.
Удивительное дело, когда сидел за рулём, все окружающее воспринимал как-то по-шоферски: дорога и дорога. Сейчас же все вокруг открылось в совершенно ином свете.
Перед Алексеем лежала полдневная весенняя степь. Солнце — ярко-оранжевое, лучистое — грело покойно и ласково. Оно высвечивало придорожную лопушистую травку и разделённые чёрными межами клочки свежезеленой озими. Дальше она казалась гуще, темнее. Буйной щетинкой облегала чуть всхолмлённую неоглядную равнину. Одетая всходами озими земля казалась на удивление мягкой: упади на неё хоть с большой высоты — не разобьёшься, она тебя примет как пуховая перина.
Среди неровных, военного посева, побегов молодой пшеницы там и сям любопытно выглядывали синие, лиловые, жёлтые глаза неизвестных Алексею цветов.
Коренной горожанин, он не различал и десятой доли растений, покрывавших весеннюю степь. Знал лишь скупую зелень московских бульваров, пыльную травку своего стиснутого тесовым забором и кирпичным брандмауэром дворика. Лесом Якушина был Нескучный сад, а полем — подстриженные газоны парка культуры. Бюрке тоже смотрел вдаль, на солнечную степь.
