Дорога между тем все более углублялась в степь. Днепр едва виднелся на горизонте темною, узкою змейкою. Только под вечер показался вдали казацкий табор.
Перебежчик остановился.
– Ну, панове казаки, дело мое сделано, – сказал он, – давайте мне деньги и отпустите меня на все четыре стороны, а я второй раз не хочу надевать себе петлю на шею.
Ганжа отсчитал условленную плату, казак пришпорил коня – через минуту его и след простыл. Путники же наши поскакали к табору, где их не особенно дружелюбно встретил сторожевой казак; он покосился на одежду Ганжи и Смольчуга и крикнул:
– Чего вам нужно, вражьи дети! Сворачивайте-ка подобру-поздорову: нам королевских холопей не надо!
– Были мы королевскими, да что было, то прошло, – спокойно отвечал Ганжа. – А ты, братику, не серчай! Доложи пану атаману, что старый Ганжа его хочет видеть.
Казак неохотно повернул коня, доскакал до четырехугольника, образовавшегося из возов, скрепленных цепями, и крикнул другому сторожевому:
– Поезжай до атамана! Хочет его видеть Ганжа; пускать ли его или нет?
В ожидании ответа прошло добрых четверть часа. Вернувшийся казак привез разрешение впустить; всадники въехали в четырехугольник, заполненный палатками. Это была Сечь в миниатюре. Посреди табора возвышалась большая турецкая палатка из дорогой материи.
Ганжа приподнял полу палатки и вошел в нее со своими спутниками. Сулима полулежал на большой атласной подушке, поджав под себя ноги и куря трубку. Тонкие черты синевато-бледного лица с легким оттенком золотистого загара, правильный, немного крючковатый нос, большие черные глаза с длинными ресницами, черные, как смоль, усы, гибкий стан и узенькая, слишком маленькая для мужчины рука, все говорило, что этот человек родился не под запорожским солнцем. Подле него, тоже на подушке, сидел другой человек, представлявший совершенную противоположность. Громадного роста, некрасивый, загорелый, с узкими блестящими глазами и длинным, начинавшим уже блестеть проседью, чубом, он казался выкованным из железа сказочным богатырем. Перед обоими стоял горшок с дымящеюся саламатою, которую они по очереди черпали ложками.
Ганжа и Смольчуг пожали обоим руки. Тимош стоял в стороне и с любопытством рассматривал атамана. Ему было страшно: атамана не обманешь, не уверишь его, что отец добровольно его отпустил; он насквозь видит: лучше признаться, будь что будет.
– Здоровы будьте, панове! – сказал Ганжа с низким поклоном.
– Здоров будь и ты, старый товарищ! – ласково кивнув головою, ответил Сулима.
