— Мадонна, я прошу вас проследовать с нами. По приказу моего господина вас примут со всем радушием.
Она посмотрела на него, хотела резко ответить, но что-то в выражении лица бывалого воина остановило ее. Во-первых, она увидела, что он честен, во-вторых, презирает ее за принятое решение. А потому отвела глаза.
— Показывайте дорогу, мессер. Надеюсь, вы не будете возражать, если со мной поедет и мой слуга, — она указала на молчаливого Марио.
— Разумеется, нет. Он же повезет ваше письмо Маттео. Вперед, Джазоне, — скомандовал он, и паж повел ее лошадь к муниципальному дворцу, в котором повелел держать монну Фульвию герцог.
О Панталеоне монна Фульвия более не вспоминала. Он был всего лишь пешкой в ее игре, точно такой же, как оказалась она сама в игре Чезаре Борджа. Он сыграл свою роль, хотя и не совсем так, как она предполагала. А принятое ею решение гарантировало, что более их пути не пересекутся.
Без особого интереса монна Фульвия отметила, что Панталеоне взяли под охрану шестеро арбалетчиков. Приказ этот они выполнили нехотя, ибо тот, кого они держали на прицеле, мог убить их, не шевельнув и пальцем. Окружив Панталеоне, но не приближаясь к нему, с пальцем на спусковом крючке, они повели его прочь из города.
Когда же Панталеоне покинул площадь, мужчина в ливрее с гербом Борджа, держа в руке горящий факел, приблизился к лежащему на земле письму монны Фульвии. С расстояния в пару ярдов бросил на него факел. Письмо сгорело дотла, но жители Читта делла Пьеве еще долго обходили это место стороной.
Тем временем монну Фульвию отвели во дворец, предоставив в ее распоряжение длинный, с низким потолком, довольно-таки мрачный знал, ибо городок Читта делла Пьеве был небольшой, а потому его дворцы не блистали такой роскошью, как во Флоренции, Урбино или Милане.
Один часовой встал у двери, второй шагал под окнами, но в самом зале никто не ограничивал ее свободу. Естественно, пустили туда и Марио, чтобы, получив соответствующие инструкции, он мог отправиться за Маттео Орсини.
Оставшись наедине со своей хозяйкой, хрупкой девчушкой, которую он знал с колыбели, старый слуга совсем расклеился. От его суровости не осталось и следа, по изрытым оспинами щекам потекли слезы.
— Мадонна моя! Мадонна! — рыдая, он протянул к ней руки, чтобы принять ее в свои объятия и хоть как-то утешить.
— Я вас предупреждал. Говорил, что вы взвалили на себя непосильную ношу, умолял вас поручить все мне. Что для меня жизнь? Я — старик. Смерть моя близка, а потому несколько дней не имели никакого значения. Но вы… О Господи!
