– Спасите!.. Спасите!.. Спасите!..
Болотов видел, как Василий Григорьевич уткнулся носом в занавески окна и как Давид, отшвырнув свой револьвер и закрыв руками лицо, выбежал вон. Володя, бледный от гнева, решительно подошел к женщине. Он поднял ее на руки, как ребенка, и угрюмо забормотал:
– Успокойтесь, сударыня… Успокойтесь… Женщина продолжала биться. Ее полное мягкое тело в длинной ночной сорочке сотрясалось от плача. Вырываясь из твердых объятий Володи, она, забыв все другие слова, выкрикивала одно и то же, подсказанное отчаянием, слово:
– Спасите!.. Спасите!.. Спасите!.. Спасите!.. Болотов почувствовал, что не может больше молчать и что у него сейчас брызнут слезы. Боясь этих слез, он повернулся к Володе:
– Пощадите его…
Володя ему не ответил. Крепко держа женщину на руках и зажимая ей рот платком, он быстро, уверенным шагом, вышел в прихожую.
– Прозевали! – сквозь зубы сказал он. – Вороны!
Слезкин стоял теперь в левом углу, у двери. Он стоял неподвижно, плотно прижавшись спиною к стене и не говоря ни слова. Сухими, блестящими, неестественно расширенными глазами он по-прежнему беспокойно следил за Володей, не пропуская ни одного его шага, ни одного движения его больших рук. Володя, вернувшись и заперев двери на ключ, со вниманием, пристально взглянул на него и отчетливо и громко сказал:
– Ну-с, господин Слезкин, по постановлению московской боевой дружины вы приговорены к смертной казни… через повешение, – понизив голос, прибавил он. – Эй, кто там?… Веревку!..
Никто не пошевелился. Володя нахмурился. Болотов, чувствуя мелкую, неудержимую дрожь в ногах, пониже колен, опять подошел к нему:
– Владимир Иванович…
– Чего?
– Владимир Иванович…
– Ну, чего?
– Пощадите, Владимир Иванович…
– Как? Жандармского полковника Слезкина? Пощадить?… Эх вы… Так зачем было петрушку валять?… Зачем?… Тьфу!..
– Пощадите, Владимир Иванович…
Слезкин не шелохнулся, точно не за него просил Болотов. Он все так же, не отрываясь, в упор смотрел на Володю. Лицо Володи перекосилось. На правой щеке под густою черною бородой, около сжатого рта, запрыгали судороги. И, не глядя на Болотова, он хриплым голосом крикнул:
– Убирайтесь все к черту! Все!..
Болотов, не помня себя, вышел из комнаты. В прихожей не было никого. Только у выходных запертых на цепочку дверей с бесстрастным лицом и с браунингом в руке дежурил незнакомый Болотову рабочий. Когда Болотов поймал его равнодушный, почти скучающий взгляд, ему стало страшно. Он понял, что Слезкин неизбежно будет убит, что нету той власти, которая бы могла спасти его жизнь. «С нами не поминдальничают, за ушко да на солнышко… – неожиданно вспомнил он. – В самом деле, незачем было петрушку валять… Ведь этот Слезкин – мерзавец, ведь он перевешал десятки, ведь у него нет совести, как у зверя…» – ища оправдания, подумал он, но думать дальше не мог. Кто-то, всхлипывая, рыдал в углу. Закрывшись жандармской шинелью, весь мокрый от слез, в прихожей за вешалкой притаился Давид. Незнакомый дружинник взглянул на него и презрительно скривил губы.
