— У них нет корзинок, — без предисловий пояснил он.
— Вот как? — пролепетала Меган, краснея, остро ощущая солнечное тепло, гревшее спину и беспощадно обнажавшее облупленную краску на стене. Раньше ее нагота оставалась в тени, теперь же тонкий батист не скрывал тех перемен, которые натворило с ее телом время: слишком мягкие груди, слишком округлые бедра.
— Если хочешь, можешь подождать внизу…
— Я никогда не наблюдал за одевающейся женщиной.
Ее румянец стал еще гуще.
— Ни один мужчина еще не видел, как я одеваюсь.
— Ты не наденешь корсет на наш пикник, — повелительно объявил он.
Меган недоуменно подняла брови:
— Прости?
— Корсеты сдавливают тело.
— Но и поддерживают… женскую грудь.
— Ты не нуждаешься в такой поддержке, Меган.
— Это мне решать.
— У мужчин тоже есть фантазии. — Взгляд черных глаз оставался настороженным. — Мне хотелось бы за обедом смотреть на тебя и знать, что вижу настоящую плоть, а не мираж, созданный китовым усом.
Меган мысленно сражалась и с женой викария, коей была так долго, и с женщиной, которой хотела стать для этого араба. Вчерашней ночью она не надела корсета, но…
Она глубоко вздохнула:
— Ты натянул штаны, когда вернулся к себе?
— Я таков, каким ты меня видела.
Неужели его плоть до сих пор остается восставшей? Она инстинктивно опустила глаза: перед рубахи откровенно вздыбился. Он готов для нее и полностью доступен, если она захочет его иметь. Кипящая кровь обожгла ее щеки и забилась в висках.
— Я не могу выйти на улицу в одном платье, — твердо заявила она, поднимая на него глаза. — Необходимо надеть турнюр и нижние юбки, иначе подол будет волочиться по земле.
Мохаммед поставил ведро на аккуратно застеленную кровать.
— Прекрасно, я помогу тебе.
И сдержал слово.
У Меган никогда не было горничной. Ей никто не помогал одеваться с самого раннего детства, такого раннего, что она уже и не помнила, когда принимала чью-то помощь.
Он застегнул лиф платья; пальцы невольно гладили ее грудь. Змея желания подняла голову.
— Спасибо, — пробормотала Меган, задыхаясь от соблазнительного пряного аромата мужского тела, принадлежавшего исключительно Мохаммеду, и никому иному.
Когда она попыталась отстраниться, он вцепился в ее пуговицу.
— Ты сказала, что не из этих мест. — Пахнущее миндалем дыхание обдало ее лицо. — Почему же солгала?
— Последние тридцать лет я жила в Бирмингемшире, — правдиво ответила она. К чему обманывать? В этом больше нет нужды. Она уже немолода, небогата, не представляет интереса ни для кого, кроме этого мужчины. — Лендз-Энд давно уже не мой дом.
