Сверкающие металлические вагоны стояли рядом со станцией и служили последним штрихом для этой аллегории. Невероятное будущее было навязано отвратительному настоящему в присутствии ностальгических воспоминаний о прошлом. Она подумала, что между временами нет преемственности. Вы переходите из одного периода в другой, как призраки проникают через стены, рискуя утратить представление о реальном. Безукоризненная чистота внутри этих стрелообразных вагонов будущего была заполнена нереальными пассажирами, которых, естественно, надо было доставить в Лос-Анджелес.
Как лунатик, она прошла по платформе и отыскала в вагоне-салоне свое зарезервированное место. Даже когда поезд тронулся, что ее всегда возбуждало, отблески моря не смогли вывести Паулу из состояния гнетущей подавленности. После пяти лет жизни здесь, в Калифорнии, где весь февраль стоит летняя погода, для нее все еще оставалось что-то фальшивое и кричащее. Она бы предпочла увидеть хмурое небо и серое море вместо этого постоянно желтого солнца и сверкающих волн. Может быть, и правда, что неизменно хорошая погода делает людей черствыми и капризными?
В такой день, как этот, имея возможность смотреть по сторонам из окна вагона-салона, было трудно поверить, что существуют грех, безумие и смерть. Прибой, похожий на растрепанный хлопок, совсем не казался механической наползающей пеной. Но, конечно, прибой был именно прибоем, а люди в Калифорнии страдали совершенно так же, как и в других местах. А возможно, и немного больше, потому что не получали сострадания от погоды.
Она постаралась выкинуть все из головы, улыбнулась, как делают верующие, и стала смотреть на апельсиновые деревья между железнодорожным полотном и морем. Моряк, который шел по проходу, рад был принять слепую улыбку Паулы на свой счет и задержался возле ее кресла.
— Добрый день, — произнес он с юношеской уверенностью, явно сознавая, что на нем мундир с двумя рядами петличек. — Прекрасная погода, не правда ли?
Он как бы оценивал предмет, ради которого хотел вступить в торги, и бесцеремонно разглядывал ее блестящие с медным отливом волосы, гладкую кожу, многообещающую фигуру, облаченную в голубое шерстяное платье. Она не могла заставить себя рассердиться. Ей было уже почти тридцать, и она никогда не была настолько красивой, чтобы пренебрегать своей внешностью. С другой стороны, она не собиралась выслушивать хищную болтовню всю дорогу до Лос-Анджелеса.
— Отвали, морячок, — прошептала она хрипло. — Мой муж — офицер.
