Элизабет поднялась, отчаянно пытаясь сохранить хладнокровие, зная, что понадобится какое-то время, чтобы снова заморозить свое сердце, которое чуть было не оттаяло совсем.
Он тоже поднялся, открыв было рот, чтобы что-то добавить, но она опередила его.
– Я буду готова, когда ты скажешь, Хоксли. Что мне нужно взять с собой, чтобы отправиться в…
Он покраснел и смущенно договорил за нее:
– …В Шотландию. Я обеспечу тебя деньгами, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Семья, в которую я посылаю тебя, будет тебе рада. Это сын нашего лондонского доктора. У него чудесная жена-шотландка, дети…
Он несколько раз пытался произнести следующую фразу и наконец решился поставить последнюю точку в их дружбе. Слова его звучали теперь отрывисто и как-то виновато. Она знала, что он пытается смягчить ее боль.
– Пожалуйста, не пиши нам. Ни Юнис, ни Мэриан, ни дедушке… Когда будет необходимо, мы сможем обменяться письмами через отца доктора Камерона в Лондоне.
Ледяной барьер, который Элизабет пыталась воздвигнуть вокруг себя, треснул при этих словах, и непрошеные слезы брызнули из глаз. Натан потянулся к ней, но она быстро увернулась от него.
Уже уходя, она услышала его последние слова, произнесенные ей вдогонку с горечью и болью:
– Когда-нибудь ты простишь меня, Элизабет.
Лондон, апрель 1813 года
Ливрейный лакей нес перед собой серебряный поднос, украшенный орнаментом, своей аристократической наружностью напоминая скорее пэра этого Королевства. Руки в белых перчатках были вытянуты вперед, спина прямая, униформа безупречной чистоты – ни пылинки, ни пятнышка. Весь его вид говорил о том, что именно такими должны быть слуги герцога Стэндбриджа в Лондоне.
Посередине подноса лежала квадратная белая полотняная салфетка, концы которой свисали по сторонам равными треугольниками. На тарелках с золотыми каемками лежали красивыми горками сандвичи с мясом и сыром – в достаточном количестве, чтобы удовлетворить старого герцога, и достаточно аппетитные, чтобы соблазнить его расстроенного внука. В центре возвышалась ваза с последними апельсинами из теплицы в Стэндбридже – уже очищенными и разделанными на дольки. Молодой Хоксли никогда не мог устоять перед апельсинами.
Второй лакей являл собой разительный контраст с первым. Он шел сзади с жизнерадостным видом, сукно ливреи едва не лопалось на его широких плечах. Одной рукой он держал поднос, на котором стояли старинные серебряные сосуды, наполненные хорошо заваренным чаем для герцога и крепким черным кофе для маркиза. Как будто бросая вызов изящным, неслышным шагам первого лакея, второй громко стучал каблуками своих ботинок, и звуки эхом разносились по холлу.
