Он идет мимо витрин, мимо распахнутых окон, мимо колясок с младенцами неопределенного пола, мимо нарков со стеклянными глазами — мимо всего на свете. Интересно, держатся ли те двое с мясными кулаками поодаль или почти не стесняются? Наверное, они почти не стесняются. Люди с большими кулаками обычно не бывают слишком застенчивыми.
Вот Карутти на мгновение останавливается у витрины. Может быть, это витрина с книгами. Толстыми и тонкими, в твердых переплетах и в бумажных глянцевых. Классики, полуклассики, неклассики и вовсе не классики. Миллионы слов, миллионы знаков препинания. Для чего? Для чего написаны и напечатаны эти миллионы слов? Для того, чтобы увидеть в толстом зеркальном стекле два мясистых лица, две жирные физиономии, две наглые хари? Чтобы ощутить, как по твоему телу бродит, отвратительно холодя его, страх? Когда-то, сползаясь в первые свои города, люди думали, наверное, что избавляются хоть от страха, который вечно поджидал их, притаившись в засаде за городскими воротами. Если бы они знали тогда, какой страх окутает спустя тысячелетия города! Если бы они знали, они скорей всего предпочли бы, наверное, дрожать в пустынях и лесах.
Карутти ускоряет шаг. Вот и почта. Он долго копается в кармане в поисках монетки. Пальцы, вероятно, не слушаются его. Пальцы Фрэнка Карутти, которые совершеннее многих совершенных приборов. Если бы вы видели, как он работает, вы бы поняли, что я хочу сказать.
Наконец он находит монетку, сует ее в автомат и ловит вылетающий оттуда конверт. Тот самый, из-за которого я сейчас сижу на облупившейся муниципальной скамейке в Ньюпорте, наблюдаю за током крови в веках и из-за которого маленькому грустному хозяину кафе дали по шее. Всего-навсего.
Фрэнк Карутти садится за стол. Краем глаза он видит, как те двое осматриваются, видят табличку «Просьба не курить» и тут же автоматически лезут в карманы за сигаретами. Фрэнк кладет на стол конверт и берет ручку. Все, что приходило мне в голову об этих двух соглядатаях, о почтовом ящике, наверняка обдумал и он. У него голова не чета моей. Он делает вид, что загораживает рукой адрес, который выводит на конверте. Почему он написал Кеннеди-стрит? Может быть, там когда-нибудь жила какая-нибудь Джейн или Марго, обязательно кругленькая и обязательно светленькая, потому что Фрэнк сам черняв как жук. Он держал ее за руку и вздыхал, а она все чирикала, и ему казалось, что он идет рядом с воробьем. И почему 141? А почему не 141? Чем 141 хуже любой другой цифры? Никто еще никогда не доказал, что 141 хуже для вымышленного адреса любой другой цифры.
