Но мне никогда не забыть той гаммы моих внутренних переживаний, которые обусловливались самой ситуацией, принуждавшей меня одним ухом слушать хозяина номера, а другим — прислушиваться, не слышно ли Раффлса?! Один раз я его услышал, хотя комнаты были разделены не какими-то старомодными раздвижными перегородками, а настоящей дверью, которая была плотно закрыта и, кроме того, занавешена тяжелой портьерой. И тем не менее я могу поклясться, что один раз услышал оттуда звук. Я даже слегка пролил вино и во весь голос расхохотался в ответ на одну из грубых острот хозяина. Но больше не было никаких шорохов, хотя мой слух все время был сильно напряжен. После того как официант удалился, Крэггс, к моему великому ужасу, вскочил на ноги и, не говоря ни слова, кинулся в спальню. И пока он не вернулся, я сидел как каменный.
— Мне показалось, что будто бы стукнула дверь, — сказал он. — Я, должно быть, ошибся… игра воображения. Раффлс рассказывал вам, какое у меня тут хранится бесценное сокровище?
Он все же заговорил о картине! Вплоть до сего момента мне удавалось удерживать его в границах Квинсленда и рассказов о том, как он сделал свои деньги. Я и теперь попытался вернуть его к этой теме, но безрезультатно: Крэггсу вспомнилось его великое, хотя и не совсем праведным путем доставшееся ему приобретение. Я сказал, что Раффлс только лишь вскользь упомянул о картине, и это его вообще завело. С доверительной словоохотливостью только что очень плотно поужинавшего человека он с головой ушел в свою любимую тему. Я посмотрел на часы, которые висели на стене у него за спиной. Было только без четверти десять.
Мне еще нельзя было откланяться по соображениям элементарного приличия. Поэтому я продолжал там сидеть (мы все еще потягивали портвейн), слушая рассказ о том, какая все же причина побудила моего хозяина воспылать честолюбивым желанием заполучить то, что он сам с великим удовольствием называл «картиной настоящего, подлинного, меднозадого Старого Мастера, который уж если делал вещь, так прочно и добротно». Причиной оказалось страстное желание обставить какого-то законодателя-соперника, у которого обнаружились вдруг художественные пристрастия. Даже краткий пересказ его монолога навел бы на читателя дикую тоску. Поэтому, опуская сию речь, я сообщаю лишь то, что завершилась она, как и следовало почти с неизбежностью, тем самым приглашением, которого я с ужасом ожидал и которого страшно боялся в течение всего этого вечера.
