Инге тогда было восемь, мне – двенадцать. Подготовку я закончила через год и больше никогда не хотела их убить – ни Ингу, ни нашу мать. Но они-то по старой памяти по-прежнему считали меня психопаткой. Так что мамулю я с тех пор почти не видела. А Ингу видела. И чаще, чем мне хотелось бы.
Инга открыла сумочку, стала рыться – платок ищет небось. На столе прямо перед ней, среди полных пепельниц, стояла салфетница, но Инга не обращала на неё внимания. Наконец нашла, долго сморкалась, потом пошла в ванную, возилась там, видимо, поправляя макияж. Вышла опухшая, красная, несмотря на толстый слой пудры. Посмотрела на меня.
– Ты бы хоть встретилась с ней… перед… – говорит, а у самой в горле всё так и клокочет. Снова сейчас заревёт. У меня начало постукивать в висках.
– Вали отсюда.
Она уходит, но прежде говорит ещё:
– Тебе же достаточно захотеть. Просто захотеть, чтобы она…
Я смотрю в окно.
Ленка в коридоре снова начинает ныть. Потом тихо скрипит входная дверь. Не хлопает – Инга никогда в жизни дверью не хлопнет. Темперамент не тот.
Со стороны может показаться, что я её ненавижу, но это не так. По крайней мере не больше, чем всех других людей.
Я выкурила сигарету. Потом ещё несколько. Потом пошла в спальню, включила вентилятор над кроватью, разделась, легла в постель и проспала тридцать семь часов. Без снов.
Розаров Иван Сергеевич, значит. Рыжий-прерыжий, прямо как я. Взъерошенный, со взглядом голодного воробья. Грация мартовского кота, нализавшегося валерьянки. Одет плохо.
– Садись, – сказала я, – и перестань трястись, не съем. Если бздишь, воды себе налей.
– Я не хочу, спасибо, – отвечает Иван Сергеевич Розаров, дико озирая мою загаженную кухню.
– Тогда просто садись. Так, – я пристально осматриваю его с ног до головы. Четырнадцать лет, самый сок. Чуть позже – и чутьё уже не растормошишь, чуть раньше – и будет, как со мной. – Папа-мама есть?
– Есть.
– Чем занимаются?
– Да ничем не занимаются… Батя пьёт, а мать…
– Понятно, – дальше слушать мне незачем. – Ты знаешь, что с тобой происходит?
Мальчишка смотрел на меня исподлобья, настороженно. Жался на краешке табурета, не зная, куда девать руки. Его голубые джинсы протёрты и оттянуты на коленях. На мой вопрос он не ответил. Я вздохнула.
– Хорошо. Просто скажи мне, что необычного ты за собой замечаешь.
Минут пятнадцать он рассказывал о своих снах – вещих снах, которые сбывались едва ли не на следующий день. Я кивала, уже видя, что пацан почти безнадёжен. Типичная кассандра. Так у нас зовут тех, кто всё время снит только плохое – то есть то, что его обывательский разум воспринимает плохим. А чего ещё ждать, по одному взгляду на него ясно, что мальчишка издёрган до крайности.
