— Он прав, — подтвердила Сефрения, — и как ни мало хотелось бы мне признавать это, союз такого рода противен и самой природе дэльфов. Между ними и киргаями не может быть ничего общего. Не знаю, каковы намерения дэльфов, но они стараются исключительно для себя. Они ни за что не стали бы таскать каштаны из огня для кого-то другого.
— Чудесно, — саркастически заметил Телэн, — теперь вместо одного врага у нас целых два.
— О чем тут вообще беспокоиться? — пожал плеча-|ми Келтэн. — Беллиом в один миг перенесет нас к стенам Материона. Почему бы нам просто не удрать и не оставить киргаев и дэльфов выяснять отношения друг с другом без нашего участия?
— Нет, — сказала Сефрения.
— Почему — нет?
— Потому что дэльфы уже сбили нас с пути. Мы же не хотим попасть в Дэльфиус?
— Им не одурачить Беллиом, Сефрения, — возразил Вэнион. — Они могли обмануть меня, но Беллиом — совсем другое дело.
— Не думаю, дорогой, что мы можем на это полагаться. Дэльфам что-то нужно от Спархока, и это «что-то» явно связано с Беллиомом. Не стоит по собственной глупости отдавать их обоих в руки дэльфов. Я понимаю, что это утомительно и опасно, но все же продолжим наш путь обычным порядком. Беллиом путешествует через бескрайнюю пустоту, и, если дэльфам удастся обмануть его, — кто знает, куда нас вынесет из этой пустоты?
— Что такое эклога? — спросил Телэн. Было утро, они ехали на восток — во всяком случае, они надеялись, что едут именно в этом направлении, — и Итайн продолжал свою беспорядочную лекцию о дэльфийской литературе.
— Разновидность примитивной драмы, — ответил он. — Обычно ее сюжетом служит встреча двух пастухов. Они беседуют о философии в стихах, как правило паршивых.
— Я знавал нескольких пастухов, — заметил Халэд, — и не сказал бы, что излюбленным предметом их разговоров была философия. Они больше интересовались женщинами.
— Эта тема также затрагивается в эклогах, но ее настолько идеализируют, что трудно понять, о чем идет речь. — Итайн глубокомысленно подергал себя за мочку уха. — Думаю, это какая-то болезнь, — продолжал он. — Чем более цивилизованными становятся люди, тем охотнее они романтизируют простое буколическое существование, отвергая всю его грязь и тяжелый труд. Наши поэты — те, что поглупее, — неизменно проливают потоки слез над пастухами и, само собой, пастушками. Без пастушек, сами понимаете, было бы не так интересно. Аристократы время от времени проникаются горячей любовью к пасторальной традиции и в воплощении своих фантазий доходят до немыслимых пределов. Отец императора Сарабиана даже выстроил недалеко от Саранта изрядно приукрашенную овцеферму. Он и его двор обычно ездили туда летом и месяцы напролет притворялись, что пасут чудовищно раскормленных овец. Их грубые рубахи и кафтаны были сшиты из бархата и атласа, и они часами просиживали с мечтательным видом, сочиняя дурные стихи и не замечая, как овцы разбегаются во все стороны. — Итайн откинулся в седле. — Пасторальная литература, в сущности, безвредна. Она глупа, чересчур чувствительна, и поэты, пристрастившиеся к ней, заливают читателя потоками нравоучений. Самое трудное в любом жанре литературы — найти оправдание его существованию. Литература ведь не служит никаким практическим целям.
