— «Жигуль», — сказал мальчик. — «Семерка».
— Много ты понимаешь, — сказала мать, не разбиравшаяся в марках машин.
И мальчик вдруг закричал на мать:
— «Жигуль», я тебе говорю!
Оттого ли, что ему не верили, или от обиды, ему самому неясной, в голосе его зазвенели слезы.
Тем временем Елена, отперев ключом дверцу машины, открыла изнутри мужу другую дверь, включила зажигание и, натягивая и разглаживая на руках кожаные перчатки, пока прогревался мотор, говорила:
— Она заверила, все в порядке.
— Но ничего не заметно до сих пор. Может быть, надо, чтобы ее обследовал врач?
— Ты не понимаешь. — Загадочная улыбка появилась на ее лице. — Все идет как надо, можешь мне поверить.
— Странно. И не грешен, а вот поди ж ты… И не верь после этого в непорочное зачатие.
Елена пристегнулась ремнем, плотней уселась в кресле, решительно прогазовала мотор, два резких хлопка раздались из-под машины сзади.
— Машина — девочка еще, а карбюратор мне решительно не нравится.
— Переливает, — сказал Игорь. — Дело поправимое. Они отъехали, клок черной копоти, выброшенный выхлопной трубой, остался на снегу.
И была еще поездка в Рим, в этот вечный город. Очень престижная поездка, но сроки переносили несколько раз, и Елена волновалась, что все сорвется: им — в Рим, а этой женщине вот-вот рожать. Но все устроилось, еще неделя-полторы оставались у них в запасе.
Первое разочарование — отель, в который их поместили. Они еще не видели Колизея, не были в Ватикане, только с моста, проезжая, увидели Тибр, пересохшее, захламленное русло, по обнажившемуся дну какой-то ручеек протекал. И это — Тибр?
И стада маленьких, юрких, чадящих машин вдоль набережной сплошным потоком. Они еле втесались, впечатление было такое, что здесь каждый ездит, как хочет, и все при этом возбужденно жестикулируют.
В каком-то переулке, в глубине которого шла стройка, висели зеленые сети, ограждавшие леса, и работал компрессор, машина стала у переполненного мусорного ящика. Хорошо хоть Елена не видела, как из него выпрыгнула крыса, она до визга, до дрожи боялась крыс и мышей.
Ни швейцара в ливрее, ни дверей стеклянных… Шофер и встречавший их «профессоре» сами выгружали вещи. И это после Афин, после того отеля.
Их номер оказался на самом верху, фактически в мансарде, они втащили туда свои вещи.
— Это что, всех так принимают или только нас? — обратила Елена свой вопрос к мужу, поскольку некому кроме было выразить возмущение.
Крошечный душный номер без кондиционера, полутемный (ставни-жалюзи были закрыты), палас, вытертый до основания по сторонам кровати, как раз там, куда спускают ноги, нечистое покрывало. Елена брезгливо сдернула его на стул. Но простыни, наволочки были белоснежные, во всю ширину огромной двуспальной кровати — тончайшие простыни. И матрас — она попробовала ладонью — пружинил отлично. И душ был в номере. Если бы эти кровати в отелях могли рассказать, что перечувствовали, перевидали за свой век… Мысль эта иногда приходила Елене.
