– Где труп? – наконец теряет терпение Палыч. – Веди к нему…
Убитый лежит на полу одной из камер. Он прикрыт какими-то тряпками, кажется, старыми простынями. Палыч, кряхтя, присаживается на корточки и открывает лицо покойника. Смуглая кожа, черные, чуть тронутые сединой кудри, крупный нос… Фишман!
– Как это случилось? – глухим голосом спрашивает Палыч.
– Когда спецназ вышибал дверь взрывом. Ему размозжило голову, – отвечает начальник СИЗО.
– А как он оказался под дверью? Ведь он не был… э-э… с теми, кто брал заложников.
Начальник СИЗО, как перед этим его подчиненный, в недоумении разводит руками…
– Ты предполагал нечто подобное? – усталым, бесцветным голосом обратился ко мне Палыч, когда мы усаживались в машину.
Я совершенно разбит, подавлен: похоже, все наши усилия и старания теперь не стоят выеденного яйца. – Угу… – Это единственное, на что у меня хватило духу. Мы молчали всю обратную дорогу. И только у входа в управление меня прорывает:
– Товарищ подполковник! Чем я провинился, что вы именно мне это дело сосватали? Ведь вы знали, знали, чем оно пахнет!
– Знал… – угрюмо соглашается Палыч. – Потому тебя и выбрал. – Спасибо за доверие.
Что-то мутное, нехорошее поднимается из глубины души, и меня охватывает необъяснимая злость.
– Между прочим, моя жизнь мне пока еще не наскучила.
Палыч вдруг ссутулился, стал как бы ниже ростом. Не глядя на меня, он тихо роняет:
– Жаль… Мне бы твои годы…
И, чуть прихрамывая, он поднимается по лестнице.
Я остаюсь. Мне нужно немного прогуляться, чтобы привести в порядок мысли и чувства. Неужто я трус? Теперь уже просто не знаю…
Но что прикажете делать, если передо мной резиновая стена? Я ее бодаю изо всех сил, упираюсь, как вол, она вначале поддается, а затем пружинит и, больно пнув, отбрасывает на прежние позиции. И так до бесконечности…
Фишман был уже мертв, когда спецназовцы вышибали взрывом дверь СИЗО. Такое заключение дал судмедэксперт. Допросы взбунтовавшихся подследственных ничего не прояснили. Тупик.
Что-то во мне надломилось. Это заметил даже счастливый Баранкин, совершенно ошалевший от своей любовной эпопеи.
– Серега, ты болен? – однажды спросил он участливо. – Я не болен… Я уже мертв.
Мне не хотелось даже языком шевелить – я как раз сидел за своим столом и бесцельно листал дело Лукашова.
– Морально мертв… – Ну ты даешь…
Озадаченный Баранкин подошел ко мне и принялся рассматривать фотографии, разбросанные по столу, украдкой поглядывая в мою сторону, – хотел продолжить разговор, но не решался.
