Слова «заведение» и «процесс» в устах прожившей всю свою жизнь в России швейцарки бронзовеют излишне тяжелым «э».
– Купила все, что вы просили, – поспешно рапортую я. – На стол положу. А двадцать рублей в конце недели отдам.
– Отдашь, отдашь! Не смущайся! Сама же тебе велела из часовых денег занять! Занятное что купила? Сейчас опорожнюсь, и станем Илзушку поздравлять, – почти торжественно заявляет старуха и скрывается за некогда украшенной цветным витражом, а ныне заколоченной фанеркой дверью уборной.
Оставив на столе купленные вкусности, но, не рискуя оставлять вырученные от продажи часов деньги («После отдам!»), достав из сумочки роковую камею, я отправляюсь поздравлять И.М.
Комната И.М., бывшая гостиная, не заперта, но хозяйки не видно.
– Здесь я, здесь! Последние сокровища примеряю. – Голос Ильзы Михайловны раздается откуда-то из-за ширмы. – Entrez! Entrez!*
Из одного из тех хорошо скрытых бесконечных тайничков, которыми полон этот дом, И.М. достает жемчужное ожерелье. Закрыв тайник, который в этой комнате прячется за написанным Анненковым портретом самой Ильзы, моя «больше чем соседка» поворачивается ко мне.
В оставшемся от былой роскоши ажурном платье с таинственно поблескивающим жемчужным ожерельем на оголенной шее Ильза Михайловна сегодня кажется той, кем и предназначена быть, – богиней. Королевой. Античной правительницей, профиль которой завораживает на принесенной мною камее.
– Сегодня хочу быть такой, какая еще жила!
– А разве теперь не живете? – восклицаю я. И понимаю, что спросила нечто неприличное.
– Я не живу, Бог со мной! Плохо, что ты не живешь и жить не сможешь…
– Отчего же?
«Живешь – не живешь»… Странная тема, когда мне всего девятнадцать, а за окном 1928 год.
– Сейчас гости соберутся, праздновать будем. Хотя, собственно говоря, что праздновать?! И ты нынче совершенно непраздничная. Случилось что?
Расстраивать свою «больше чем соседку» в день ее рождения рассказами о женщине на снегу и обо всех приключившихся сегодня странностях я не собиралась. Но с И.М. всегда так. Идешь к ней, твердо решив глупостями ее не тревожить, а справляться со своими страхами и волнениями самой. Но стоит только переступить порог этой имеющей на меня колдовское влияние комнаты и присесть в одно из тяжелых – совершенно не в духе И.М. – кресел, как старательно сжимаемая пружина тревог сама собой начинает разжиматься. И я, того не желая, начинаю говорить, говорить и выговориться не могу.
