— Вера Ивановна, благодарю вас, — приветствовал Стягин Федюкову и протянул ей правую руку, которою он свободнее владел. — Еще раз простите за беспокойство.
— Мадам, — пригласил Леонтину Лебедянцев, выговаривая ужасно по-французски, — ву зет серви![26]
— Не угодно ли и вам откушать? — пригласил Федюкову Стягин, продолжая говорить с ней по-русски.
— Благодарю вас, — ответила Вера Ивановна своим сдержанным тоном. — Позвольте мне удалиться. Теперь моя роль покончена.
— Полноте, я на это не согласен! — с живостью вскричал Стягин. — Пожалуйста, завтра, хоть между завтраком и обедом, придите почитать мне газеты. И целая книжка журнала лежит неразрезанной.
Леонтина вдруг прервала его:
— Mademoiselle parle français. Pourquoi ce charabia?[27]
Вышла неловкая пауза. Стягин сказал Леонтине, что завтрак ее ждет, еще раз протянул руку Вере Ивановне и, когда она уходила, крикнул ей:
— Пожалуйста, завтра. Не забудьте!
Леонтина пожала плечами и, уходя, в присутствии Лебедянцева, кинула:
– Ça, c'est du propre![28]
Часу во втором ночи Вадим Петрович проснулся с болью в правом колене. Ноги его стали было совсем поправляться, но с приезда Леонтины он чувствовал себя гораздо тревожнее и боялся рецидива. Боль была не сильная, и он проснулся не от нее. Через полуотворенную дверь до него доходил довольно громкий разговор обеих француженок. Он не мог схватывать ухом целые фразы, но тотчас же сообразил, что речь идет о нем. Вероятно, Леонтина лежала уже в постели, а ее камеристка стояла или сидела где-нибудь по сю сторону ширм, отделявших кровать от остальной комнаты.
«Наверное, про меня», — подумал Вадим Петрович, и голос служанки был ему еще неприятнее, чем прежде, в Париже.
Он догадался, в чем Марьета убеждает свою госпожу. Завтра Леонтина сделает ему сцену, будет жаловаться на свое двойственное положение, говорить о необходимости обеспечить ее, а может быть, даже и обвенчаться в русской церкви.
Эти две француженки уже овладели его домом. Не дальше как третьего дня, когда Вера Ивановна сидела и читала ему газеты, Леонтина обошлась с нею так, что он должен был извиняться перед Федюковой. Эта умная и добрая девушка все поняла и стала его же успокаивать; но она вправе была считать себя обиженной и прекратить свои посещения.
— Вы, пожалуйста, не думайте, что я на вас в претензии, Вадим Петрович, — говорила она, уходя. — Мое присутствие здесь неловко. Зачем же вам-то расстраиваться?
И он был так слаб, что не разнес Леонтину, не настоял на том, чтобы Федюкова продолжала приходить читать ему. Он ограничился только глупыми извинениями и уверениями, от которых ему самому сделалось тошно.
